Гордон Сандер - Зимняя война 1939-1940 гг
В конце концов Геллхорн добралась до роскошного штаба генерала Остермана.
«…Нас ввели в небольшую, элегантную гостиную с картами на стенах и длинным столом для переговоров. Больше мебели не было. Генерал Остерман был седым, стройным, застенчивым мужчиной. Они только что прибыл из поездки на фронт. Разговор был дружеским, официальным, неоткровенным, как всегда с военными. Наконец, я попросила разрешения отправиться на фронт. Генерал сказал, что в настоящее время это невозможно — пришлось бы идти пешком восемь километров по лесам, где каждый дюйм занят деревом или камнем, а между ними — снежные заносы в человеческий рост. Я сказала, через адъютанта на французском, что я готова идти куца угодно.
— Извините, не выйдет».
Однако Геллхорн дали разрешение взять интервью и заодно разбудить группу солдат, которые спали неподалеку. Эти солдаты продолжили выражать свое удивление безумной тактикой русских при штурме линии Маннергейма. Солдаты, как обнаружила журналистка, испытывали жалость к противнику: «Здесь, как и везде, я слышала выражение сожаления среди солдат и офицеров о том, что солдаты противника погибают глупо и безрассудно, как скот, который гонят на убой».
Ей также было дано разрешение посетить несколько русских военнопленных в тюрьме Виипури. Очевидно, она стала первой журналисткой, получившей такое разрешение. Это была небольшая группа, в которую входили и летчики, сбитые при ранних налетах.
«Начальником тюрьмы был заикающийся седой мужчина, с пенсне и манерами профессора. Он говорил с советским летчиком по-русски. Летчик был мужчина тридцати двух лет от роду, с печальным, усталым лицом и двухдневной щетиной. Он стоял по стойке «смирно», насколько ему позволяла его усталость, и отвечал на вопросы мягким, покорным голосом. Отвечая на вопросы, он не шелохнулся, интонации голоса не поменялись, по по его лицу катились слезы. Начальник тюрьмы и тюремщики отводили взгляд, не хотели смотреть на него.
Мы спустились в подвал по каменным ступенькам, и из-за решетки были выведены два русских солдата. Они тоже стояли по стойке «смирно», мне подумалось, что они ждут расстрела. Один из них был высокий мужчина тридцати семи лет, второй был мальчик двадцати трех лет… Они оба были очень худые и их форма была самой грубой. Они повторили то же, что говорили и другие: им было сказано, что Финляндия напала, и они сражались, чтобы спасти Россию».
Еще один пленный советский летчик сказал Геллхорн, что «нам сказали, что у финнов нет зениток и истребителей». (Возможно, это объясняет безумную советскую тактику бреющих полетов?)
Апогеем ее визита на фронт стала радушная встреча с пилотами 24-й истребительной эскадрильи и ее харизматическим командиром, капитаном Густавом Эриком Магнуссоном.
«Меня отвезли на крупный аэродром в этом секторе, где базировались истребители. Ничего особого о нем написать не могу. На поле ничего не было видно. Самолеты были спрятаны в лесах и окопах. Вся работа по организации полетов происходила там, а они выглядели как снежные заносы. Мы прошли под приятно пахнущими ветками лапника и вошли в блиндаж, где располагался штаб этой истребительной эскадрильи».
Сохранилось известное фото Геллхорн с ее посещения 24-й эскадрильи. Это фото стало самым дорогим сувениром Геллхорн из ее командировки в Финляндию. На ней рядом с гламурной журналисткой в шубке стоит улыбающийся Йорма Сарванто с гитарой, который вскоре стал первым финским асом. Вокруг стоят еще несколько летчиков-однополчан — замечательное изображение финско-американской гармонии.
В общем, Геллхорн вернулась из поездки на фронт с новой надеждой и восхищением финнами, которые якобы должны были проиграть. «Нельзя предсказать, что будет результатом войны, по одному дню. И разумеется, гадать особенно опасно в войне между настолько неравными армиями, но точно можно сказать, что у финнов хорошо обученная армия, им помогает то, что они хорошо знают местность, их солдаты хорошо одеты и прекрасно питаются. У армии есть трезвая и успокаивающая удаль хороших солдат», — заключила Геллхорн. «Армия уверена в своем командовании. И у них есть упорство тех, кто сражается на своей родной земле. Один финский летчик от лица всех своих товарищей сказал: «Они не получат нас в подарок»».
Геллхорн сделала своей оптимистичный отчет еще более достоверным, отмстив, что она может говорить только о ситуации на Карельском фронте. «Я не знаю, что происходит на севере, там всего около 125 миль от русской границы до Ботнического залива, и проходит жизненно важная железная дорога, соединяющая Финляндию и Швецию… Никто не знает, что там готовит русская армия».
* * *Марта Геллхорн сделала бы еще более объективный репортаж с линии Маннергейма, если бы она знала, что пехотное наступление, которое она увидела, закончилось неудачей.
Одним из солдат, участвовавших в безуспешной контратаке, был капрал Харри Бернер. «Шестого числа нам приказали контратаковать. Мы пошли в атаку на лыжах. Это был полный провал. Мы были в слишком плохой физической форме».
Однако описание финского боевого духа у Геллхорн было верное. Корреспондент Ассошиэйтед Пресс, посетивший линию Маннергейма в то же самое время, подтвердил это в заметке от 9 декабря, озаглавленной «С финской армией на Карельском фронте». «Русская армия с артиллерией и танками сегодня безуспешно атаковала этот сектор финского фронта», — начиналась заметка. Но это было только предвестием гораздо более крупномасштабного наступления неделей позже.
Лихорадочно работая над совершенствованием уже сильно разветвленной оборонительной системы, финны выразили уверенность в том, что они эту линию смогут держать как угодно долго, хотя они еще в предполье линии Маннергейма. Ожидались новые, более массированные атаки, но финны считают, что их тоже сумеют отбить.
Журналист подивился, как и многие другие иностранцы, финской способности согреться — и согреть лошадей в таких условиях.
«Несмотря на температуры ниже нуля, финны комфортно себя чувствуют в теплых палатках с печками и соломой на полу. Их лошади, привыкшие к экстремальным холодам, размещены в замаскированных стойлах в лесу, а рядом с фронтом содержатся стада коров, чтобы поставлять молоко и масло».
В целом, неплохо устроились. Затем, разумеется, были и сауны. «Финны настолько уверены в себе, что построили в лесу сауны! — восхищался журналист. — Русские же, по словам финнов, должны чувствовать себя неуютно, так как у них нет палаток и они вынуждены греться у открытого огня».
* * *В тот же день Вяйно Хаккила, спикер финского парламента, обратился ко всему миру:
«Ко всем народам мира!
Финский народ, который всегда старался сотрудничать с другими народами, сумел построить фундамент для мирного труда. Сегодня мы являемся жертвой брутальной агрессии нашего восточного соседа, не дав ему на это ни одного повода.
У нас нет выбора. Война была нам навязана. Народ Финляндии сражается за независимость, свободу и свой родной дом. Мы защищаем наше Отечество, наш демократический режим, нашу религию, наши дома и все то, что цивилизованные народы считают священным».
Как и президент Каллио в своем обращении в День независимости, Хаккила, посредственный оратор, выразил свой призыв словами из Библии. От исхода этой неравной борьбы зависела ни много ни мало судьба христианской цивилизации между Финляндией и ордами варваров, осадивших ее.
«Мы уже доказали, что мы готовы пожертвовать всем в этой борьбе, но мы верим, что цивилизованный мир, уже выразивший нам свое сочувствие, не оставит нас одних сражаться с врагом, который нас так сильно превосходит количеством. Наше положение форпоста западной цивилизации дает нам право ожидать активной помощи от других цивилизованных наций.
Всем этим нациям, — завершил он свою речь, — посылает свой призыв о помощи финский парламент».
Призыв Хаккила был слегка запоздавшим. Возможно, было бы преувеличением назвать это «активной помощью», но поток денег, военных грузов и добровольцев уже начинал устремляться в Финляндию.
В тот день, 10 декабря, правительство США начало на деле исполнять обещания и выдало Финляндии кредит на 10 миллионов долларов через экспортно-импортный банк и Финансовую корпорацию реконструкции. Первоначально администрация Рузвельта хотела дать заем на 4 миллиона. Но Рузвельт вмешался лично и увеличил размер займа до 10. Проблема была только одна, но большая: к досаде Хельсинки, большинство в конгрессе ограничило целевое использование займа на «закупку сельскохозяйственной продукции и другой продукции гражданского назначения».
В этот же день 350 американских добровольцев, в большинстве своем с финскими корнями, вышли из США в Финляндию на «Грипсхольме» — том же корабле, который был так шокирован новостями о русском вторжении неделей раньше. Новостные камеры запечатлели американских добровольцев, распевающих гимн «Финляндия» на палубе «Грипсхольма» с поднятыми кулаками. Разумеется, их было только 350, а не 3000, как ранее написала «Хельсингин Саномат». Но это было хоть что-то. (Вскоре к американскому контингенту присоединились добровольцы — водители санитарных машин и шесть летчиков.)
