Марлис Штайнер - Гитлер
Взамен демократизации в Германии укреплялась автократическая система, а давление новых общественных сил было направлено на достижение экспансионистских целей. Искать причину «особого пути» (Sonderweg) следует в расхождении между быстрой модернизацией и сохранением у власти доиндустриальных элит. Этот «особый путь» и привел Германию к социал-империализму. Эта теория, уже явственно выраженная в трудах Фрица Фишера, посвященных целям немецких войн, видит свою задачу в том, чтобы установить структурную преемственность между Бисмарком и Гитлером. Для немецкой историографии, занятой поиском истоков национал-социализма, она знаменовала важный этап. С тех пор гипотезы о манипуляции или «инструментализации» националистических, расистских и империалистических идеологий со стороны бывших элит, стремившихся сохранить выгодный им статус-кво, неоднократно подвергались критике: они не только пренебрегают ролью отдельных людей, но и слишком упрощают чрезвычайно сложные социально-экономические факторы, в частности переоценивая значение «социал-империалистических» мотивов, практически ничем не подтвержденных. Выпячивая сверх всякой меры роль старых элит, то есть весьма ограниченного социального круга, эта школа преуменьшает значение влияния других групп, также являвшихся носителями националистических, расистских и империалистических идеологий, и оказываемого ими на правительство давления. Вот почему теория «особого немецкого пути» подверглась столь суровой критике, в том числе со стороны английских историков Дэвида Блэкберна и Джеффа Или. Прежде всего они напоминают нам, что каждый случай следует рассматривать в отдельности и не существует никаких поведенческих моделей европейской буржуазии разных стран. Даже ссылки на «классовое сознание» буржуазии представляются им ошибочными. Быть либералом и стремиться к достижению целей либерализма в рамках сегодняшней парламентской демократии – не то же самое, что подразумевалось под этими понятиями в прошлом. Блэкберн и Или указывают, что в XIX веке немалое число французских и английских либералов высказывались в пользу избирательного ценза; всеобщее избирательное право было введено лишь в 1918 году в Великобритании и распространялось исключительно на мужчин. Революции «сверху», свидетельством которых стали реформы в Пруссии, Баварии и Австрии, вовсе не ущемляли интересов буржуазии. С другой стороны, буржуазия была готова пойти на уступки во всех странах, если чего она и боялась, то как раз революции. Если предприниматели, профессура, интеллигенция, чиновничество или служащие приспосабливались к власти элит, они вовсе не «предавали» интересов своего «класса» и не заслуживали обвинения в дурном исполнении своего «исторического долга». Европейская буржуазия, полагают Блэкберн и Или, в основном была озабочена созданием условий, способствующих расцвету буржуазной культуры, под которой понимались равенство перед законом, свобода печати и собраний и невмешательство государства в частную сферу. И она добилась этих прав и в Германии тоже, в результате чего здесь, так же как в Великобритании и особенно во Франции, стало возможным слияние аристократии и крупной буржуазии. Одним словом, два английских историка упрекают сторонников теории «особого пути» в том, что те пишут «историю не того, что реально произошло», а того, что, перефразируя знаменитое высказывание Ранке, должно было бы произойти. В частности, бездоказательным остается тезис об альянсе между правительственными элитами и «национальными ассоциациями», такими как Колониальная лига (основана в 1887 году), Пангерманская лига (1891), Лига за восточные походы (1894), Военно-морская лига (1898) и Оборонительная лига (1912). На самом деле речь шла о создании организаций, вышедших из «гражданского общества» и им же вдохновляемых. Гораздо чаще, нежели согласие, они демонстрировали несогласие с правительственной политикой, которая далеко не отвечала их ожиданиям.
Поэтому тезис о реализации националистических или империалистических идей со стороны власть имущих нуждается в нюансировке. Необходимо также проводить более четкое различие между элитами в разные периоды времени. В нередких случаях именно давление «новых правых» – консервативно настроенной радикальной части националистов-популистов – ставило под угрозу, а то и вовсе подрывало исполнение умеренных планов, предложенных правительственными инстанциями. В годы правления Вильгельма эти «национальные ассоциации» действовали как своего рода «национальная оппозиция». Перечисленные выше лиги представляли собой организации нового типа, нечто среднее между партией и группой давления, и сочетали стремление к достижению нередко реакционных целей (идеологии социального дарвинизма и шовинизма) с методами прямой демократии. Во многих отношениях их можно рассматривать как предтечу фашистских или нацистских движений. Поэтому следовало бы проводить различие между разными «правыми» – старыми, либеральными и новыми, наиболее радикальными. Отметим, что подобный же феномен имел место и во Франции. Однако в Германии либеральная ветвь правых пережила медленный закат, как во время Второго рейха, так и в годы Веймарской республики. Избиратели – или те, кто не находил в существовавших партиях «своего» представителя, – переметнулись на сторону национальных ассоциаций, представленных новыми правыми с их смешанной идеологией. Они выступали против «политики знати», против левых сил, но также и против любых форм парламентаризма.
Роль идей
Третья школа рассматривает расцвет национал-социализма и приход к власти Гитлера в контексте радикализации идей. Действительно, некоторые идеи, получившие развитие в XIX–XX веках, оказали на Гитлера и его мировоззрение решающее воздействие. Об обстановке, окружавшей Гитлера в Австрии, мы уже говорили. Теперь остановимся на том, что он нашел в Германии.
Интеллектуальная жизнь Европы около 1900 годаАвстро-Венгерская империя была не единственным государством, переживавшим внутренние кризисы. И хотя национальные конфликты достигли здесь особенной остроты, в других странах также наблюдался подъем национализма, антисемитизма, антиклерикализма на фоне растущего отвержения либерализма. Не всегда эта волна протеста, волнений и недовольства вызывалась одними и теми же причинами, а сами эти явления не всегда протекали одновременно. Однако экономические и социальные потрясения, вызванные промышленной революцией или модернизацией, давали о себе знать повсеместно.
Именно на этом фундаменте строятся теории, объявляющие фашизм явлением общего характера. Однако ни марксистское (фашизм – агент капитализма, а национал-социализм – его наиболее радикальная форма), ни либеральное (фашизм – диктатура модернизации) толкования так и не дают действительно удовлетворительного ответа на поставленный вопрос. Либо к тому моменту, когда проявился феномен фашизма, эволюция капитализма и модернизации в затронутых ими странах пребывала на разных стадиях, либо фашизм вообще не получил развития в других капиталистических странах, находившихся в том же положении. Но в любом случае социально-экономические изменения происходили отнюдь не в одном и том же ритме. Они были ускорены, заторможены или усугублены революциями, войнами и политической культурой, своей у каждой из стран. То же самое относится и к формам выражения социального протеста – иногда приобретающего вид терроризма и покушений, иногда находящего более организованные и легальные пути. Однако повсюду возникали новые стержневые идеи, отмеченные печатью иррациональных ценностей, культом инстинкта и эмоций. Речь шла о ревизии рационализма, научного духа и индивидуализма. Ценности, унаследованные от века Просвещения и революции 1789 года, постепенно вытеснялись системами, основанными на новых социальных науках – дарвиновской биологии, психосоциологии, бергсоновской и ницшеанской философии, политической социологии и обновленной историографии (Тэн, Ренан, Зибель или Трайтшке).
Мы не можем здесь подробно останавливаться на расцвете этих новых идеологий, зачастую довольно туманных, но имевших аналогии в других европейских странах. Сравнительных исследований, посвященных этой теме, пока не существует или они находятся в зачаточной стадии.
К примеру, во Франции во второй половине XIX века делалось несколько попыток опровержения марксизма, рассматривавшегося как типично немецкая идеология, пропагандируемая могущественной Социал-демократической партией. Это не помешало распространению большого числа идей, основанных на историческом материализме, в частности тех, что содержали призыв к восстанию против буржуазного мира с его посредственностью и конформизмом, но главным образом с его практикой парламентской демократии, и его либерализмом, как политическим, так и экономическим. На французских социалистов гораздо большее, нежели Маркс, влияние оказали другие мыслители, например Бланки и Прудон. В бурлении умов, охватившем тогда Европу, Франция занимала первое место. Сочинения Гобино («Опыт о неравенстве человеческих рас»), антрополога Ваше де Лапужа («Социальный отбор»), Эдуарда Дрюмона («Еврейская Франция. Очерк современной истории»), Гюстава Лебона («Психология народов и масс»), а также статьи Барреса произвели глубокое впечатление на националистов, антисемитов и синдикалистов всей Европы. «Париж, вне всяких сомнений, стал духовной столицей европейских правых». В Италии идеи Лебона, Барреса, Морраса и Дрюмона разделяли писатель Энрико Коррадини (будущий министр в правительстве Муссолини), поэты Джозуэ Кардуччи, Габриеле д’Аннунцио, Джованни Папини и Арденго Соффичи, социологи Парето и Микельс. В Германии особое внимание привлекли к себе Гобино и Ваше де Лапуж. Именно во Франции впервые произошло слияние национализма с социальным радикализмом – в рамках такого массового движения, как буланжизм. Лебон, отлично сознававший размах нового явления, разработал первые «рецепты» манипулирования толпой. Гитлер немало почерпнул из них. Однако эти идеи, заслужившие со стороны многих современников название «французской идеологии», не добились у себя на родине такого успеха, какой ждал их в Италии и Германии. «Дело Дрейфуса», расколовшее интеллигенцию пополам, вместе с тем сыграло роль катализатора и заставило мобилизоваться защитников прежних ценностей, унаследованных от Великой революции, – республиканских и либеральных. Несмотря на относительный успех «националистического социализма» – лозунг, брошенный Барресом 12 мая 1898 года; несмотря на существование структурированного массового движения – Лиги патриотов Деруледа, превращенной в настоящую боевую организацию; несмотря на появление «Аксьон франсез», которую немецкий историк наградил эпитетом «профашистская»; несмотря на Антисемитскую лигу Франции; несмотря на расцвет «желтых синдикатов»; несмотря на нападки на демократию, исходившие не только со стороны новых правых, но и со стороны некоторых левых сил, – несмотря на все это якобинская традиция и парламентская система сумели собраться и выстоять. «Аксьон франсез» стала единственным возникшим на волне «дела Дрейфуса» и кризисов конца века движением, порвавшим с режимом и его идейными основами. Если в конце концов индивидуализм, гуманизм и демократия победили, то только потому, что Франция была одной из стран, где эти ценности уже зародились и она уже прошла политическую учебу, испробовав на себе некоторые формы цезаризма в годы Второй империи. В то же время модернизация шла здесь гораздо более постепенно, чем в Германии, следовательно, социальные конфликты проявлялись с меньшей остротой. К тому же во Франции имелись правые либералы, которые не собирались так легко сдаваться перед силами и идеями, приведшими Италию и Германию к фашизму и национал-социализму. Особенно важную роль сыграла Партия радикалов, способствовавшая интеграции мелкой буржуазии и среднего класса в политическую систему.
