Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 2
Это была героическая и эксцентричная личность. Он завидовал Эмпедоклу, якобы окончившему жизнь в жерле вулкана. Его преследовали дикие и фантастические мечты. То он желал, чтобы его телом выстрелили из пушки (как у Мюнгхаузена), то мечтал, чтобы умертвили, погрузив в кислоту. Но наибольшую известность он получил как жрец эротики. Он любил всех – от юных красавиц до юношей и лесбиянок. Уже в преклонном возрасте он посылал слуг в окрестные деревни, дабы те приводили к нему новых девушек и женщин, чья «новизна стимулировала его фантазию».
Тем не менее все женщины буквально сходили от него с ума. Религиозно настроенная графиня Манчини сошла с ума и попала в психиатрическую лечебницу. Дочь премьер-министра Италии, маркиза Карлотти, брошенная им, оставила семью и постриглась в монахини. Надо отдать должное Д'Аннунцио: он умел привлечь внимание женщин. Красавицу-актрису Барбару Леони он увлек не только изощренными ласками, но и тем, что в каждую их встречу в течение пяти лет осыпал обнаженную диву лепестками благоухающих роз, записывая любовные ночи во всех деталях и подробностях (сюжет лег в основу «Невинной»). Среди его увлечений была и актриса Элеонара Дузе. Он любил общаться с ней даже после ее смерти, стоя перед статуей Будды. Пытался Д'Аннунцио покорить и Айседору Дункан. Та встретила его ночью под звуки Траурного марша Шопена, при свечах и белых лилиях, но в любви предпочла ему русского поэта Сергея Есенина.
В обязанности историка входит и решение наитруднейшей задачи: восстановления прерванной связи времен… Здесь я говорю о том, что Я. Буркхарт называл «духовным континуумом» человеческого бытия. Дело в том, что общество и человек постоянно раздираемы между желанием, с одной стороны, узнать правду и истину, и с другой – увидеть события ифакты такими, какими они им представляются, – в желанном и выигрышном для них свете. Люди вообще, а сильные мира сего особенно, крайне тенденциозны. Свои поступки, желания, помыслы, действия они тут же проецируют на общую картину мира. События мировой, гражданской истории воспринимаются ими сугубо через хрусталик собственного «Я». При таком взгляде многое может быть воспринято в совершенно неверном свете: тогда дьявол становится ангелом, алчный – бессребреником, палач – гуманистом, мерзавец – душкой.
Все осложняется тем, что с «эпохи революций» (конец XVIII, XIX и, разумеется, XX вв.) история и истина все время сталкиваются с опасностью быть изнасилованными капиталом, обществом или властью. Любой критический и серьезный труд воспринимается теми и другими, как подрывной манифест… Буркхардт отдавал себе отчет в опасности такого ненормального положения. Ведь тем самым под угрозой оказывается «единство человеческого», сама история. Он писал (1842): «В отношении истории разрыв между наукой и жизнью начинает постепенно ощущаться, ибо становится ясным, что история должна вливаться в современность; однако по-настоящему она этого не делает. Но односторонность современности в том и заключается, что она хочет иметь лишь тенденциозную историю…».[639] Властители мира всегда препочитали такую историю, ибо осознание иной требует недюжинного ума.
Достоинства и заслуги капитализма в деле организации мирового хозяйства, развития техники и образования не могли не сказаться на человеке. С одной стороны, это дало возможность использовать колоссальные резервы общества, человека и природы для накопления богатств, строительства новых городов, дорог, зданий, развития и улучшения сферы обслуги. Капитализм учит поклоняться буржуазной житейской мудрости (капитал, собственность, власть, благополучие). Европейцы всегда были и оставались утилитаристами и прагматиками, хотя им порой не чужды идеалистические и романтические порывы.
Габриэль Д'Аннунцио, один из крупнейших поэтов и писателей Италии.
А. Шопенгауэр писал: «Важный пункт житейской мудрости состоит в правильном распределении нашего внимания между настоящим и будущим, чтобы ни одно из них не вредило другому. Многие слишком живут в настоящем: это – легкомысленно. Другие слишком поглощены будущим: это – тревожные и озабоченные. Редко кто сохраняет здесь надлежащую меру… Ибо здесь человек сам отнимает у себя все свое существование, так как все время живет лишь ad interim («предварительно»), – пока не умрет. Таким образом, вместо того чтобы исключительно и непрестанно заниматься планами и заботами относительно будущего или предаваться тоске о прошлом, мы никогда не должны бы забывать, что одно только настоящее реально и только оно достоверно; будущее же почти всегда слагается иначе, чем мы его воображаем, да и прошлое было иным, притом и то и другое, в общем, менее содержательно, нежели нам кажется».[640] 3апад живет днем нынешним. Он не строит иллюзий и не предается далеким мечтаниям. В этом заключена сила его, но в этом же и Кащеева слабость. Русские живут мечтой, меньше думая о настоящем. Нужна золотая середина.
Капитализм – это талантливейший Гефест, обладающий могучими мускулами и широкой грудью. Однако в нравственном отношении он, как и его мифологическая копия, некрасив и хромоног. Человек для него – прах. Он воспитал в миллионах могильщиков человечества. В классическом труде М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) ему дана такая нелицеприятная характеристика: «Современный капиталистический хозяйственный строй – это чудовищный космос, в который каждый отдельный человек ввергнут с момента своего рождения и границы которого остаются, во всяком случае для него как отдельного индивида, раз навсегда данными и неизменными. Индивид в той мере, в какой он входит в сложное переплетение рыночных отношений, вынужден подчиняться нормам капиталистического хозяйственного поведения; фабрикант, в течение долгого времени нарушающий эти нормы, экономически устраняется столь же неизбежно, как и рабочий, которого просто выбрасывают на улицу, если он не сумел или не захотел приспособиться к ним. Таким образом, капитализм, достигший господства в современной хозяйственной жизни, воспитывает и создает необходимых ему хозяйственных субъектов – предпринимателей и рабочих – посредством экономического отбора».[641]
Какова же в этой связи роль образования? Сам Вебер, будучи выпускником Гейдельбергского университета и питомцем бисмарковской философии, тяготел, скорее, к авторитарному типу личности и общества. Обратим взор к его теории познания социальной жизни. Как же видит он «идеальный тип» (то есть «интерес эпохи, представленный в виде теоретической конструкции»)? Этот тип испытал на себе влияние ряда представителей классической немецкой философии (от Гегеля до Ницше). Поэтому его идеалы можно представить в виде сложного гибрида прусского философа и Бисмарка (последнего он выделял как харизматическую личность). Впрочем, нельзя не признать, что Вебер, обладавший немалой культурой и тонкой интуицией, кажется, внутренне уже тогда почувствовал, куда начал склоняться немецкий народ («к ефрейтору»).
Интересно и то, о чем Вебер говорил в докладах «Политика как призвание и профессия» и «Наука как призвание и профессия», прочитанных в Мюнхенском университете (1918). Современное государство – это такое сообщество, внутри которого действует «монополия легитимного физического насилия». Слова Вебера применимы ко многим странам, к Германии, США, Англии, России. Не зря же он не только приводит слова Троцкого «Всякое государство основано на насилии», но и соглашается с ними. В основе подчинения и управления – не какие-то отвлеченные категории, но страх и личная выгода. Вебера занимает тип господства, основанный на преданности людей, подчиняющихся «харизме» вождя. Таковой может быть выдающимся вождем на войне или выдающимся демагогом в народном собрании (в парламенте).
Вождизм как явление встречается во все исторические эпохи и во всех регионах мира. Особенностью 3апада стало то, что подобный тип власти нашел яркое выражение в вождизме политика, «в образе сначала свободного «демагога», а затем – в образе парламентского «партийного вождя», выросшего на почве конституционного государства, укорененного тоже лишь на 3ападе. В реальной обстановке между политической практикой в Германии, США, Франции, России нет больших различий, ибо везде есть схожие отделения «штабов управления» в лице чиновников, с их отчуждением от основной массы работников и производителей. Там и тут правит бал одна и та же могущественная плутократия – солдаты кабинетов.
Вебер считал: реакция может прийти к власти разными путями – в результате демократической процедуры или революции. «Революции это удалось по меньшей мере в том отношении, что на место поставленного (gesatzten) начальства пришли вожди, которые благодаря противозаконным действиям или выборам захватили власть и получили возможность распоряжаться политическим штабом (людьми) и аппаратом вещественных средств…» Для чего и во имя чего идут в политику? Ответ ясен и очевиден: прежде всего, ради того, чтобы «жить и «за счет» политики, то есть использовать свое политическое господство и в частных экономических интересах»… Все же заместить промышленника, предпринимателя, врача, ученого, инженера, писателя, учителя трудно прежде всего в силу их профессионализма. И чем более талантливыми и яркими они являются, тем «реже возможна замена». С политиком проще, ибо многие самочинно считают себя таковыми. Потому и легче найти «для пустых дел» болтунов и демагогов. Когда же профессиональный политик стал чиновником, он получает солидное вознаграждение. Это почти то же самое, что чаевые и взятки… Он «может получать твердое жалованье как редактор, или партийный секретарь, или современный министр, или политический чиновник». Весь трагизм и уродливость подобной системы заключается в том, что она создана по принципу личной преданности окружения харизматическому лидеру. Чтобы попасть на самый верх, вовсе не нужно ни большой культуры, ни глубоких знаний. Даже министром можно стать, «не посетив никакого высшего учебного заведения».
