Коллектив авторов - История России XX век. Эпоха сталинизма (1923–1953). Том II
Осенью 1941 г. независимо друг от друга представители противосталински настроенной интеллигенции, группы пленных советских командиров в лагерях, участники антигитлеровской оппозиции направляли в Берлин и другие инстанции доклады и проекты по созданию русского правительства с политической программой, и противосталинской армии из пленных и добровольцев. Начальник штаба сухопутных войск Германии фельдмаршал Браухич в декабре 1941 г. на один из таких меморандумов наложил резолюцию: «Считаю решающим для исхода войны». Но Гитлер не хотел слышать ни о чем подобном, полагая, что в случае привлечения народов СССР к политической войне против Сталина, планам обретения Германией «жизненного пространства на Востоке» придет быстрый и неизбежный конец. Ситуация приобрела особый драматизм после того, как в июле 1942 г. на Волхове в плен попал один из популярных командармов Красной Армии – генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов. С его именем оказалась связана судьба Русской Освободительной Армии (РОА).
Литература:К. Штрайт. «Они нам не товарищи…». Вермахт и советские военнопленные в 1941–1945 гг. М.: Русская панорама НП ИД, 2009.
4.2.20. Надежды в русском обществе в СССР на послевоенную свободную жизнь
Как это ни парадоксально, начало войны вдохнуло надежды в русское общество. Мотивы этого явления могли быть самыми разными. Для тех, кто верил большевицкой пропаганде, война означала войну на чужой территории и быструю победу коммунистических идей в самом центре Западной Европы. Катастрофа лета-осени 1941 г. – провал советского командования и лично верховного вождя – вызывали приступы отчаяния, а у наиболее критически мыслящих представителей этого слоя появлялись сомнения по отношению к политике власти в целом и ее представителей персонально.
Но прежде всего надежды появились у тех, кто стоял на прямо противоположной точке зрения, у тех, кто в Гражданскую войну воевал на стороне Белых или сочувствовал им. Гибель родных и товарищей, юридическая и моральная незаконность власти, чудовищные репрессии 20–30-х гг., четвертьвековое попирание религиозных, национальных, культурных, политических, идеалов и символов – все это скапливалось в сознании и душах миллионов русских людей. И начало войны означало для них и возможность соединиться с теми из своих близких, с кем Гражданская война прервала не только возможность увидеться, но даже и переписываться без страха за собственную жизнь, и отсутствие необходимости лгать и приспосабливаться, скрывать то, что любишь и во что веришь, подчас даже и от родственников, и исцеление от страха за судьбу семьи, который пропитывал жизнь советского человека 30-х гг. 24 часа в сутки.
Отношение к проблеме «коммунизм-фашизм» в сознании очень многих людей можно было выразить словами булгаковского героя Алексея Турбина: «У нас хуже, чем немцы – у нас большевики». Другое дело, что немцев образца 1941 г. многие соотечественники представляли себе по образцу немцев 1914 г. В большевицкую пропаганду многие не верили и слухи о немецких зверствах, о нацистском расизме либо не доходили до глубин населения, либо воспринимались, как еще одна коммунистическая ложь. Казалось, что хуже ГУЛАГа и колхозов ничего быть не может, а поскольку едва ли не каждый гражданин СССР либо прошел через тюрьмы, концлагеря и ссылку, либо это коснулось его семьи, учителей, учеников, сослуживцев – война казалась избавлением от четвертьвекового проклятия над страной.
Однако и эти иллюзии были достаточно быстро развеяны. С одной стороны, начиная с битвы под Москвой, был развеян миф о немецкой непобедимости, с другой стороны – варварская политика немецких властей на оккупированной территории свидетельствовала о том, что здесь воистину «сатана восста на сатану».
Среди тех, кто думал о будущем России, в первые после начала войны годы, были и те, суть позиций которых выглядела примерно так: пускай придут немцы, они придут ненадолго – завоевать Россию и удержать власть в ней невозможно, – но они сметут главарей коммунистического режима, а после того, как изгонят и их, народ сам выберет себе достойное правление. Это течение связывало себя скорее с силами антигитлеровской коалиции, которые помогут в конечном итоге установить достойный России государственный строй. «К концу войны вдруг появилась надежда на то, что после победы многое изменится, – вспоминал работавший в те годы обходчиком в «Теплосеть Мосэнерго» Г.И. Мирский (в будущем – видный ученый-арабист). – Мой напарник Потовин всё время говорил мне, что союзники якобы в обмен на военную помощь, которую они нам оказыали, поставили условие: разрешить после войны «свободную торговлю и вольный труд». Многие верили в это и мечтали о грядущих переменах, возлагая надежды именно на Америку и Англию».
И, наконец, еще одна часть общества, всегда верящая в лучший исход событий, свои надежды связывала с внутренними силами народа, с его терпением и стойкостью, жертвенным мученичеством, которое одолеет внешнего врага и своим подвигом сумеет преобразить власть врага внутреннего. Фраза «братья и сестры», сказанная Верховным Главнокомандующим взамен набившего оскомину «товарищи», возвращение подвергавшихся забвению или осмеянию выдающихся имен русской истории, появление фильмов и спектаклей, в которых действовали Суворов или Кутузов (наиболее яркий пример пьеса А. Гладкова «Давным-давно» (1942) известная современному зрителю по фильму «Гусарская баллада»), новые отношения с Церковью, вплоть до возрождения патриаршества (1943) – все это внушало надежды, что коммунистическая власть не сможет не вдохновиться подвижническим образом своего народа и даст ему возможность достойно существовать. Появилась поэзия «без соцреализма» – стихи Симонова, Твардовского и многих других поэтов военного времени. Огромной популярностью и на фронте и в тылу пользовались веселые строфы из поэмы Александра Трифоновича Твардовского «Василий Теркин», которая начала публиковаться с 1942 г. Василий Теркин – бравый, находчивый и смелый русский солдат, стал всеобщим любимцем.
К патриотической теме обратились гонимые Анна Ахматова и Борис Пастернак. Искренне звучали строки в отдельных стихотворениях Исаковского, в отличие от его довоенной и послевоенной казенной риторики.
Великим памятником любви к страдающей родине стало стихотворное письмо осени 1941 г. Симонова к Суркову – «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», где совершенно невероятно для сталинского официоза поэт признавал: «Ты знаешь, Алеша, ведь все-таки родина / – не дом городской, где я празднично жил, / а эти проселки, что дедами пройдены, / с простыми крестами их русских могил. / Не знаю как ты, но меня с деревенскою, / с безбрежной тоской от села до села, / со вдовьей слезою и с песнею женскою/ впервые война на проселках свела. / Нас пуля с тобою пока еще милует, / но трижды поверив, что жизнь уже вся, / я все-таки горд был за самую милую, / за русскую землю, где я родился. / За то, что на ней умереть мне завещано, / что русская мать нас на свет родила, / что, в бой провожая нас, русская женщина, / три раза по-русски меня обняла».
Взрыв патриотических чувств, последовавший за поражениями осени 1941 г. и выяснением подлинного лика нацизма, особенно отразился в песнях военного времени. На смену революционной «Варшавянке» пришло «Прощание славянки», на смену «бодрячкам» 1930-х гг. – лирические песни: «Темная ночь», «На позицию девушка провожала бойца», «Вьется в тесной печурке огонь», которые люди помнят и поныне.
Историческая справка
Примечательны написанные по горячим следам, в 1943–1944 гг., «Военные воспоминания» солдата Леонида Андреева. Ушедший в 19 лет добровольцем на фронт смолянин был изувечен в бою под селом Черное близ Старой Руссы в марте 1943 г. После долгих месяцев, проведенных в госпиталях, он, признанный негодным к службе, жил в эвакуации у своих родителей в Ярославле и там писал воспоминания, в которых ни словом не упоминает ни компартию, ни Сталина, ни советского человека, ни комсомольца, но только родину, Россию, русского человека. Так описывает он момент атаки, которая сделала его инвалидом: «Мы лежали так миг, может быть, час. Свист [стал] чуть тише. И в это мгновение чей-то высокий молодой голос звонко и весело крикнул: – Ребята, вперед! За родину! Мы встали сразу – все. Дружное, молодое «ура!» заглушило истерический грохот пулеметов. Я несся вперед, прижав винтовку к груди, что-то сжимало горло, делало тело невесомым, могучим. Я взглянул на цепь. Ребята бежали вперед, вытянув штыки, к Черной. Многие падали – быстро и ловко, как подрубленные. Веер святящихся точек разрезал нашу цепь, точки гасли в телах товарищей, и тогда они падали в снег» (с. 206). Заканчивал свои «Записки» Андреев так: «Прошел год, как кончен обратный путь. Он стал областью воспоминаний. И странно – полный крови, боли, страданий, он в моей памяти сохраняется светлым. Виною этому русская женщина, сестра. Ее ласковые руки наложили на рану ужасных воспоминаний повязку скромной, согревающей человечности. Я сейчас живу, работаю, двигаюсь, пишу, мыслю. И это сделала прежде всего ты, сестра, и к тебе обращается моя благодарность. Ты, чистая женщина, встретила нас, грязных, истекающих кровью. Твои руки обмыли нас, успокоили нашу боль. Твоя ласка согрела нас. Твоя забота поставила нас на ноги. Твои слезы, русская женщина, рождали в нас силы ненависти к тем, кто причина им, и радость единения нашего – солдата русского и русской женщины… Ты, словно Ангел, брала в руки свои наши обессилившие тела, своими слезами рождала в нас жизнь и стала нам родной. В годину страданий, ужасов мы встали вместе – грудь и рука солдата загородили дорогу врагу, твоя рука, сестра, смягчила его боль, осветила его жизнь… Родная! Слава тебе, сестра» (с. 262–263).
