Аполлон Коринфский - Народная Русь
Но не с легким сердцем готов осудить опутанного тенетами пороков грешника человек, ведущий более близкую к добродетели жизнь. Скажет он сгоряча иногда и такое жестокое слово, как «Худая трава — из поля вон!», или «Туда ему и дорога!», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!», «Одна паршивая овца все стадо портит!» и т. п. Но пройдет первой пыл, одумается обмолвившийся таким словом и совсем на иной лад заговорит: слишком сросся-сроднился с его широкой-глубокою душой евангельский великий завет: «Не судите, да не судимы будете!» По его прямодушному слову: «Осудить легко, да понапрасну обидеть легче!», «Зря осудишь — душу погубишь!». Народная Русь всегда широко открывает свои двери покаянию: сердцем слышит простая душа — искренне ли, лживо ли оно, и только в самых редких случаях ошибается в этом определении его прозорливый взгляд. Как отец древней притчи, готов русский люд «заколоть тельца» для вернувшегося на путь правый блудного сына, являющегося плотью от плоти, костью от кости его. Оттого-то и пришлась ему по сердцу, разошлась-разлетелась эта притча в десятках разносказов стиховных из уст убогих певцов — калик перехожих по неоглядной, раздвинувшей свои пределы-рубежи к берегам семи морей, родины могучего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, любимого сына любвеобильной Матери-Сырой-Земли.
«Человек бе некто богатый имел у себе он два сына, — гласит один из разнопевов народного стиха духовного, занесенный в сокровищницу этого рода народного словесного творчества. — И рече юнейший сын отцу: «Отче! Даждь ми часть от богатства!» Послушал отец милосердный, разделил имение равне, как старейшему и юнейшему; не сделал обиды и меньшему. Скоро младый сын отбегает, отчее богатство взимает. Отеческих недр отлучился, во чуждей стране поселился!..» — продолжается стиховный сказ. Затем, после краткой передачи повествования о разгульной жизни «отбежавшего» от отца — оторвавшегося от земли, слетевшего с теплого родного гнезда, — жизни, доведшей его до голодной-холодной нищеты, — приводится и самый плач блудного сына, раскаивающегося в своих грехах. «О, горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу!» — льется из глубины уязвленной сознанием своей греховной души плач: — «Расто-щив богатство духовно, живый во стране сей голодно; совлекохся первыя одежды, Божия лишися надежды; се моя одежда и дело убивает душу и тело; отъидох далече на страну от рожец питатися стану; дому чюждь Небеснаго Владыки, недостоин жити с человеки; временная предпочитаю, явиться отцу как не знаю»… Глубоким смирением отзывается в кротких сердцах простодушных слушателей это умиляюще-трогательное покаянное слово, сложенное, безвестным стихопевцем, затерявшимся в волнах моря народного: «Как пред суд Божий явлюся, како со святыми вселюся?» — продолжается он: «Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сын собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Что же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот — хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!»… В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: — «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его но-зы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилю-ся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: — Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!» Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший!» — поется-сказывается эта часть стиха: «Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:
«Ах, увы, мой сыне!
Ах, увы, мне горе:
Наносишь мне слезы, як окиян-море!»
Нет на белом свете сильней-глубже материнского горя. Недаром спелась про это горе горькое такая песня, как: «Под кустиком, под ракитовым, что лежит убит добрый молодец… Что не ласточка, не касаточка, вкруг тепла гнезда увивается — увивается тут родная матушка; она плачет — как река льется, а родная сестра плачет — как ручей течет, молода жена плачет — как роса падет, красно солнышко взойдет — росу высушит!» Ох, как велико, как безысходно это материнское горе, как горьки-солоны его слезы!.. Но не сладки — и отцовские. Завидел плачущий отец своего блудного сына, — сам поспешает к нему навстречу, бросается к пропадавшему-нашедшемуся — прямо на шею, все простив, все освятив своею святой печалью. — «Не тужи, аз грех твой отмыю!» — восклицает он при виде покаянных слез сына, слыша его рыдание. И вот, — продолжает народ-стихопевец, — «начат (его) любезно лобызати, первое богатство давати: облекает в светлу одежду, дает сыну благу надежду; перстень на руку возлагает, первую печать подавает и всей красоте сподобляет, пения и лики созывает»… Возвеселилось сердце отцовское, возрадовался воспрянувший из праха дух блудного сына. «И начата вкупе веселитися, и заклаша телец упитанный», — гласит сказание, подходящее к концу, почти не отступая от слова притчи евангельской. Увидел пир в доме отеческом вернувшийся с поля старший сын, — увидевши, воспылал ревностью и недовольством. Стих народный кончается ответом отца на его упреки:
«Чадо! Вся моя — твоя есть;
Сей же мертв бы и оживе,
Изгибл бы и обретеся!»
Глубоко запали в любвеобильную народную душу эти живые-оживляющие слова, сроднились с нравственным обликом пахаря, непоколебимо верящего в. то, что: «Прощенье — грешному миру спасенье!» И благо ему — с этой истинно-христианскою верою, с его смиренной кротостью, с его великой в своем смирении, самобытно-славянской простотою.
Как стих о блудном сыне является воплощением взгляда русского народа на порок и его последствия и в то же самое время дает яркое представление об отношении к этому вопросу нравственности, так и про добродетель есть свой особый ряд песенных сказаний — об Иосифе Прекрасном. В этих последних сказаниях объединилось все то, над чем веками думала по этому поводу народная Русь, думала-гадала — не только умом-разумом раскидывала, а и проникновенным взором очей прозорливого сердца зорко приглядывалась. Как и тот стих, этот поется-распевается в многочисленных разнопевах по всем уголкам родины народа-сказателя. Торжество добродетели нашло столь же громкий-согласный отклик в народе.
Наибольшей полнотою и картинностью отличается в пестром-цветистом кругу этих разносказов-разнопевов — олонецкий, записанный П. Н. Рыбниковым в Петрозаводском и Повенецком уездах этой губернии. Олонецкий край является, — как выяснилось из трудов исследователей-собирателей, — настоящей сокровищницею родной изустной старины, крепче держащейся здесь за бытовой обиход народной жизни, чем в других — менее памятливых — местах. Безвестный слагатель стиха о Иосифе Прекрасном, по-видимому, был человек сведущий-начитанный в книжном писании; а вместе с тем — ему нельзя отказать в известной доле творческого воображения. Слившись с народом, этот стих принял еще более живую окраску, принарядившись цветистою речью — богатой сопоставлениями и щедрой-тороватой на яркие присловы и меткие определения и в то же время вносящей в повествование дух сказочного вымысла.
«Во славном было во гради во Израиле жил-был благоверный муж Яков», — заводится-начинается стих — по обычаю всех стихопевцев, ведясь не от «замысла боянова», а с определения места действия. Вслед за таким началом, стихопевец переходит к повествованию о жизни «благовернаго мужа»: — «Имел он дванадесять сыновей. Старейшая большая семья, всегда оны в поли прибывали, на горах оны козлов, овец пасоша. Меньший юнош молодыий «именем же Осип Прекрасныий, завсегда он в своем доме пребывает, отца Якова спотешает своей великой красотою, своей отличной лепотою»… Как и в ветхозаветной повести, обращается к любимому из двенадцати сыновей своих благоверный муж («старейший отец Яков»): «Юнош ты мой молодыий, именем же Осип Прекрасныий! Поди в чисто поле к своей братьи, снеси ты им хлеба на трапезу, снеси им родительское благословенье, чтобы жили бы братья в совете, во совити жили бы, во любови, друг друга оны бы любили, один одного бы почитали, заедино хлеб-соль воскушали!» Не стал времени терять «юнош молодыий, именем же Осип Прекрасныий»: выслушав слова отца, немедленно облекся он в свою «цветную ризу» и пошел в поле чистое; пришел к братьям, остановился и повел к ним свою речь приветливую: «Старейшая большая братья! Принес я вам хлеба на трапезу, принес вам родительско благословенье! Живите вы, братья, во совете, во совити живите, во любови, друг друга вы любите, один одного почитайте, заедино хлеб-соль воскушайте! Ай же вы, старейшая большая братья! Грозен мне-ка сон показался: как будто мы в поле прибывали на трудной на крестьянской на работе, по снопу пшена мы все выжинали, мой сноп красивее всех больше, ваши снопы к ему приклонивши»… Не пришелся сон этот по нраву старшим братьям сновидца, — начали они бросать на Иосифа Прекрасного свирепые-злые взгляды, стали скрежетать зубами, повторяя: «Ай же ты, наш меньший брат Осип! Неужели ты над нами будешь царем, неужели мы тебе будем поклоняться?» И вот — напали братья на «юноша молодыего», напав — принялись бить-терзать безжалостно-беспощадно: «цветку его ризу скидывали, во глубокий ров Осипа вверзили, желтыма пескамы засыпали; они взяли — козла закололи, из козла они кровь источили, в козелью кровь ризу замарали»… Сделав это, стали они совет держать: «как буде отцу Якову сказати, как буде Израиля обманута»… Порешено было идти к отцу самому младшему из братьев, Вениамину («Вельямину» — по произношению сказателя): «Ай же ты, наш меньший брат Вельямине! Поди ты домой к отцу Якову, снеси ты эту Осипову ризу, оболги ты старейшаго отца Якова, принеси ты нам хлеба на трапезу, принеси ты нам родительско прощенье, принеси ты нам родительское благословенье!»
