Василий Потто - Кавказская война. Том 2. Ермоловское время
Отсюда, с вершины замка, глаз обнимает почти всю Гури, часть Мингрелии и Имеретии и теряется в зелени сплошных лесов, сливающихся в неясную синеву на далеком горизонте, окаймленном громадой гор, снеговые вершины которых кажутся отсюда неподвижными облаками. С другой стороны – далекое, безбрежное море...
Вельяминов нашел Шемокмеди готовой к обороне. Три роты сорок четвертого егерского полка, под командой майора Михина, двинулись на приступ – и под огнем неприятеля менее чем в полчаса овладели высокой лесистой горой. Пока егеря ломились в ворота замка, генерального штаба штабс-капитан Боборыкин обошел его с противоположной стороны, нашел там дверь и приставленную к ней лестницу, по которой солдаты тотчас же и пробрались внутрь замка, Но там никого уже не было. Шемокмеди было разрушено, поля и виноградники окрестных жителей – уничтожены. Самый замок был истреблен до основания; в нем оставили одну только церковь и при ней построили полковнику Пузыревскому гробницу. Владетельный князь Мамий прислал к Вельяминову и самого убийцу Пузыревского, молодого человека, который сознался, что будто бы был подговорен на то Койхосро Гуриелем; его загнали сквозь строй на самом месте преступления. Гурийцы просили пощады – и Вельяминов вернулся в Озургеты.
Отсюда сделана была еще экспедиция в Мингрелию, в которую входили пять рот с двумя орудиями, под начальством того же майора Михина. Взятие приступом села Гведы, где был известный монастырь, положило и здесь конец мятежу. Более упорные жители при приближении войск сами зажигали свои дома и башни, забирали имущество и бежали в Поти. Остальное население успокоилось. Церковная реформа повсюду была проведена уже без препятствий.
Ермолов был необыкновенно доволен быстрым подавлением восстания, и это отразилось в приказе его, отданном по корпусу.
“Беспокойства, в прошлом году в Имеретии оказавшиеся,– писал он,– прекращены были мерами кроткими. Готовый к снисхождению, дал я виновным время раскаяться; напротив, возгорелся вскоре мятеж, сопровождаемый злодеяниями. Неприлично вам было, храбрые воины, терпеть гнусную измену Государю великому и великодушному, и наказание должно было постигнуть изменников. При появлении вашем рассеялись мятежные скопища; спасения искали они в лесах и твердых местах, доселе почитаемых непроходимыми; но что может быть препятствием, когда вас предводят начальники благоразумные? Итак, мятежникам бегство осталось единым спасением. Равно уважаю, храбрые товарищи, неустрашимость вашу и усердие. Не потерпим изменников, и не будет их. Благодарю, между войсками, и сорок четвертый егерский полк, который как чувствовать, так и отмщать умеет потерю своего начальника. Не существует следов крепости, где лишен жизни полковник Пузыревский. Так, по истреблении изменников одно имя их остается в поношении”.
О судьбе лиц, принимавших участие в имеретинских беспорядках, можно сказать немногое.
Преосвященный Феофилакт, давший своими неосторожными действиями первый толчок восстанию, умер от желчной горячки в июне 1821 года во время объезда своего экзархата. Он скончался вблизи Сигнаха, в монастыре святой Нины, где и поныне находится его гробница. Брат мингрельского Дадиана, Георгий, был арестован и сослан на службу в дальние гарнизоны Сибирского корпуса. Мамия постигла еще более печальная судьба. Привязанность, которую сначала питал к нему народ, после событий 1820 года исчезла, и под конец своей жизни, испытывая домашние огорчения, чувствуя себя одиноким и всеми покинутым, он впал в меланхолию, и умер двадцать первого ноября 1826 года двадцати семи лет от роду. Детям Койхосро через год позволили возвратиться на родину, но сам он не захотел воспользоваться амнистией, остался за границей и поддерживал переписку с Мамием до самой смерти последнего. Несмотря на свое изгнание, как умный и опытный человек, он в своих письмах постоянно предостерегал его, чтобы тот никогда не полагался на турок, а оставался бы верен России.
Так окончилось недоразумение, возникшее между двумя единоверными народами, сошли со сцены деятели его, а затем исторические волны смыли и все следы людского неразумия.
XLIII. АБХАЗИЯ
По берегу Черного моря, начиная от Гагр до реки Ингуры, лежит Абхазия – одна из благодатных стран Кавказа, покрытая вечной, неувядающей зеленью. Здесь под открытым небом растут лимонные, персиковые и чайные деревья, цветут киномоны, розы и лавры, есть целые пальмовые рощи, и громадные девственные леса еще неприступнее и диче, чем леса Мингрелии и Имеретии. Всякая растительность, имеющая характер трав и кустов, под влиянием абхазского солнца принимает древообразные формы, достигая гигантских размеров. Тонколиственные азалии, со своими красивыми желтыми цветами, испускающими тяжелый, одуряющий запах, вытягиваются до шести аршин и покрывают собою долины и поля Самурзакани и Абхазии; гигантский папоротник встречается в виде густых и частых посевов; коленчатый рододендрон – краса Черноморского прибрежья, с длинными листьями и роскошными лиловыми букетами, образует целые чащи по скатам и оврагам. И надо всем этим раскидывают темно-зеленую листву античные деревья: чинар, бук, каштан и пальма...
Край этот мог бы считаться одним из прекраснейших уголков земного шара, если бы не его нездоровый климат. Громадные леса, особенно колоссальные папоротники, скрывают под собою болота, служащие источником губительных лихорадок. Опыт показал, однако же, что если папоротник выкашивать три года сряду, то он погибает окончательно, и тогда на месте нездоровых болот образуются превосходные покосы и луга. Это обстоятельство так важно и так очевидно, что перед ним не устояла даже классическая лень абхазцев, и там, где они истребляли папоротник, климат быстро изменялся к лучшему.
Богатая почва Абхазии, казалось, должна бы служить источником довольства и даже роскоши для ее обитателей. В действительности она-то и служит причиной их крайней бедности. Абхазцы сеют только гоми и кукурузу, которые не требуют ухода и дают чудовищные урожаи, и потому абхазец работает в течение года двадцать-тридцать дней, а остальное время проводит в беспечной бродяжнической жизни. Только немногие из них промышляют ловлей дельфинов, которых у берегов Черного моря так много, что они нередко опрокидывают каюки охотников, но абхазцы этого не боятся, потому что плавают не хуже дикарей океанских островов.
Абхазское племя занимало не одну Абхазию, оно жило также в Самурзакани и Цебельде, и наконец, по ту сторону Кавказского хребта, в земле абазинов. Самурзакань, населенная преимущественно выходцами из Имеретии, Мингрелии и Гурии, подчинялась мингрельским Дадианам, но власть этих последних была чисто номинальной. Цебельда всегда оставалась независимой; это было просто небольшое разбойничье племя, жившее в неприступных верховьях Кодора, откуда оно не давало покоя даже самим абхазцам. Абазины, малочисленное племя, в сущности те же абхазцы, которые покинули родину вследствие внутренних раздоров, ссор и кровомщений и, перевалившись через Кавказский хребет, поселились среди закубанских черкесов, между истоками Зеленчука и Белой; от коренных абхазцев они отличались более суровой воинственностью и чистотой нравов.
Абхазцы были когда-то христианами, потом под влиянием Турции приняли ислам, затем многие снова возвратились к христианству, и в конце концов не было у них ни одной религии, которая сохранила бы свою чистоту. И христиане и магометане одинаково исполняли лишь наружные обряды, и только одни абазины придерживались строго магометанского закона.
Не отличаясь религиозностью, абхазец в то же время не отличался ни умственными способностями, ни строгой нравственностью. В его национальном характере резко выделялись: отвращение к честному труду, воровские наклонности, корыстолюбие и вероломство. “Помоги тебе Бог,– говорила мать, благословляя сына и передавая ему в первый раз шашку,– приобрести этой шашкой много добычи и днем, и ночью”,– иначе сказать: путем правым и неправым. Вся слава абхазца состояла в том, чтобы бродить из одного места в другое, воровать чужой скот и имущество, а при удаче – и самих поселян для продажи в неволю. Позднее, под властью русских, торговля людьми стала для них трудна, если не совершенно недоступна, но воровать можно было почти по-прежнему, отделываясь только временным заключением, а выпущенный из-под ареста абхазец не без гордости говорил, что он воротился из плена.
Убить кого-нибудь из засады было в Абхазии делом самым обыкновенным, чему способствовали густые леса, где, даже видя неприятеля, не всегда возможно было до него добраться. То и дело получались известия о солдатах, о казаках, реже о самих абхазцах, убитых в лесу неведомо кем, и хотя все это обыкновенно валилось на цебельдинцев, но справедливость требует сказать, что никто так не способен пырнуть ножом из-за угла, как житель самой коренной Абхазии.
