Марк Вишняк - Годы эмиграции
В иерархии ценностей, личных и социальных, хлебу насущному мы отводили подчиненную роль. Тем не менее поиски заработка вошли в нашу эмигрантскую жизнь с первого же дня, отвлекая внимание, время и силы. И сначала в Париже, а потом и в Нью-Йорке двадцать лет спустя, нам с женой нередко приходилось очень туго. Однако мы отдавали себе отчет, что сравнительно с толщей русских беженцев и эмигрантов, нам еще "везет", и мы находимся в значительно лучшем положении, профессионально и материально. Если не считать более поздних лет в Нью-Йорке, только в порядке исключения наступали периоды сравнительного благополучия и, главное, устойчивости заработка.
Впервые это произошло к концу двадцатого года, когда возник журнал "Современные Записки", которому посвящена предыдущая книга воспоминаний. Первые два месяца я получал полторы {47} тысячи франков в месяц не за редакторские функции только, а и в качестве секретаря, счетовода, казначея и даже корректора. С третьего месяца вознаграждение было сокращено до тысячи. На эти деньги можно было существовать вдвоем, соблюдая крайнюю экономию. Но прошел год, и над нами снова стряслась беда - очередная операция жены. Перспективы были самые мрачные. И на этот раз материально выручил меня тот же Зак без того, чтобы я обратился к нему, предложивший мне теперь давать раза два в месяц в Бюро информации при русском посольстве в Вашингтоне обзоры того, что становится известным в Париже о происходящем в России и о политике западных держав в отношении к России. Предложение было, конечно, принято - и в выигрыше оказался не только я, но и касса "Современных Записок", освободившаяся от необходимости оплачивать мой труд по журналу. Эта работа длилась четырнадцать месяцев и осталась в памяти как приятное интермеццо в двадцатилетней борьбе за существование русского эмигранта в Париже в период между двумя мировыми войнами.
{48}
ГЛАВА III
Вместо фронтовой гражданской войны другие формы борьбы с большевиками в России. - Публицистика как главное занятие в Париже. - Отношение к восстанию в Кронштадте, НЭП, мирному договору с Польшей, англо-советскому договору, к голоду в России. - Неумирающие иллюзии. - Пересмотр своего прошлого эсерами в России и в эмиграции, кадетами, левыми и правыми, и другими. Земско-городское и другие объединения, общественные, профессиональные, научные. - Созыв Совещания членов Всероссийского Учредительного Собрания. Его Исполнительная Комиссия. - Состав, деятельность, судьба.
В Париже 20-х годов наша и, в частности, моя политическая работа или то, что ею называлось, была незначительной. Я соучаствовал в ней с другими, выступал порой на публичных собраниях с докладами или в прениях по докладам других, писал статьи на политические темы - и только. Второстепенная роль, которой я ограничивался, объяснялась разными причинами. Прежде всего объективными - положением эмиграции. Но были и причины субъективные. При почти одинаковой, хотя и разной, образованности, в ближайшей нашей среде между друзьями и единомышленниками произошел "естественный отбор". Старшие по возрасту и партийной иерархии, авторитету и популярности - Авксентьев, Руднев, Фондаминский, Зензинов - заняли руководящее положение. Да и ряд политических вопросов, близких сердцу моих друзей - судьбы социалистического интернационала, разнообразные формы помощи, благотворительности, просвещения и т. д., как ни почтенны и достойны признания они были, меня мало увлекали. К тому же ораторствовать публично мне, хоть и приходилось, и даже нередко, - не было моей "стихией". Даже лекции и доклады я читал без особой охоты. Устному слову я предпочитал написанное и напечатанное, и только в ответном или заключительном слове доклада я бывал в себе уверен.
И так произошло, что я с головой должен был погрузиться как раз в литературную работу, направленную на политические цели, но допускавшую некоторое обособление или отчуждение. "Современные Записки" выходили сначала ежемесячно объемом страниц в 300, потом стали двухмесячным и даже трехмесячным журналом объемом до 600 страниц. Первый номер вышел в ноябре 1920 года, последний, семидесятый том, в начале 1940 года, когда Гитлер уже вторгся во Францию. За это время, особенно в первые пятнадцать лет, журнал стал главной моей заботой, местом приложения {49} большей доли моего труда, времени и духовных интересов. И не потому, что вне "Современных Записок" я ничего более важного и ценного не видел, подобно моему другу и пестуну журнала Фондаминскому. А по гораздо более прозаической причине: как недруги и друзья журнала, так и я, были далеко не уверены, что нашей коллегии удастся справиться с организацией и ведением толстого журнала в условиях эмигрантского быта. В частности, я опасался за себя лично, как бы не ударить лицом в грязь.
Никто из нас не был профессиональным редактором и даже публицистом. Все пописывали - одни больше, другие меньше. Я бывал и редактором и писал больше и чаще своих коллег, но тоже не был уверен, что сумею поставлять из книжки в книжку статьи на злободневные темы, которые не устареют к моменту, когда очередная книга дойдет до читателя. Как отмечено в воспоминаниях о "Современных Записках", я инстинктивно пришел к тому, что сделал текущие события поводом или предлогом для рассуждения на общие темы - политические, правовые, мировоззренческие, - если не вечные, то всё же менее подверженные воздействию момента.
Одновременно с этой главной для меня работой, продолжалось и участие в, так называемой, политической деятельности, - не приносившей видимых результатов. Расчеты на возможность воздействия на решения Конференции мира оказались иллюзорными. Наше обращение к ней, как и ряд обращений Политической Комиссии и других русских организаций, не имели никакого результата. Неудача, однако, не обескураживала неудачников.
Появление наше в Париже совпало с разгаром фронтовой гражданской войны в России, с переменным счастьем для сражавшихся. В прямом соответствии с положением на фронте находилась и внешняя политика былых союзников России: более примирительная к большевикам при отступлении "белых" и более твердая и "принципиальная" при неудачах "красных".
С течением времени фронтовая борьба стала сокращаться и замирать. Борьба принимала новые формы, недовольство населения, особенно крестьянского, стало всё чаще выливаться в открытые восстания. Они возникали повсеместно - на окраинах, в Сибири, в центральных губерниях, захватывая иногда до пяти уездов одновременно. Отчет ВЧК насчитывал в 1918 году до 245 подавленных восстаний; за первые семь месяцев 1919 года произошло 99 восстаний в 20 губерниях Центральной России и 114 восстаний в 12 губерниях той же центральной России за первые три месяца 1921 года. Описывая, "как вооружалась революция", Троцкий уже в 1919 году отмечал: "Волна бессмысленных, бесцельных, но нередко крайне кровавых мятежей прокатилась весной прошлого года по частям Красной армии. Растерянность и смутное недовольство значительной части крестьян и солдат заражали даже наиболее отсталую часть рабочих". (Том II, стр. 188).
Полустихийные крестьянские восстания достигли апогея и поразили своей неожиданностью воображение всего мира, не исключая и коммунистов, когда вспыхнуло восстание прославленной "красы {50} и гордости" Октября кронштадских матросов. Восстание было необычным как по составу участников, так и по требованиям восставших. Они пошли на риск жизнью и свободой, чтобы добиться переизбрания Советов, точнее - для создания не существующих надуманных Советов без коммунистов. Это граничило с революционным героизмом и одновременно - с предельной наивностью и утопизмом, будучи равнозначным предъявлению требования к компартии отказаться от ее привилегий и радикально изменить советскую систему, то есть покончить политическим самоубийством.
За этими событиями мы могли следить и о них судить лишь из парижского далека. Но огромное их значение было бесспорно. Не только засевшие в Кремле и невольные эмигранты были кровно в них заинтересованы. Они оказывали прямое влияние и на политику союзников в отношении к Советской России. Восстание в Кронштадте и факт беспощадного его подавления опровергли доводы скептиков и маловеров, отвергавших стремления русских людей к освобождению от большевистского ига. И самые благоразумные и осторожные стали строить оптимистические прогнозы. Не стану называть имен - очень громких. Скажу за себя, что при всем скепсисе, к которому меня приучил опыт прошлого, и я допускал, что, может быть, наступает начало конца большевистской диктатуры. Это ощущение более определенно и рационально выразилось в очередной статье в "Современных Записках", которой я, по обыкновению, пытался придать характер "внутреннего обозрения" происходившего в России и которая была посвящена "Кронштадту". Она заканчивалась словами: "Безрадостно настоящее положение в России. Темно и загадочно ее будущее. Но первый благовест ее близкого освобождения от большевистской анархии уже раздался ... Народ идет. Да свершится воля его! Да утвердится народовластие!"
