Марк Абелес - Антропологические традиции
В тех же 1980-х годах стал наблюдаться рост интереса к новым — более реалистичным и менее официозным и формалистским — исследованиям в области истории антропологии и историографии. Важность реалистичного, не формалистского взгляда на историю дисциплины в нашей области исследований трудно переоценить (причем даже трудно сказать, кому такое знание важнее — студентам и аспирантам или самим преподавателям). Появление корпуса замечательных работ в данной области, вдохновителем которых во многом был Джордж Стокинг, сыграло существенную роль в освобождении антропологии от ряда стереотипов и комплексов, которые в той или иной мере мешали ее развитию, ибо эти работы внесли значительный вклад в процесс разоблачения (или лучше было бы сказать «демистификации») тех авторитарных механизмов воздействия в этнографическом сообществе, которые нередко отражались на процессе развития дисциплинарных парадигм и схем знания. Эти работы позволили понять многое о том, почему дисциплина сегодня развивается так, как она развивается.
Таким образом, как результат опробования новых тем и переосмысления старых, на протяжении 1980-х годов антропология постепенно менялась вслед за соседними дисциплинами в гуманитарной и общественно-научной сфере. Методологическая и концептуальная открытость, которая поначалу характеризовала новаторские работы в области сравнительного литературоведения, а затем работы в области культурных исследований, сегодня характеризует большую часть этнографических работ. Важным и необходимым аспектом этнографической деятельности стало более серьезное осмысление взаимоотношений между этнографами и изучаемыми людьми в условиях полевой работы.
Ясно, что сегодня этнографы уже не могут изображать их «объект» в своих статьях и монографиях в таких «объективных» красках, в каких они могли изображать его ранее. Это, однако, не только результат критического переосмысления дисциплинарной практики и этики антропологами, но и результат изменившихся условий в самом «поле». «Объекты» антропологии никогда не были статичными — они находились в процессе глубоких метаморфоз даже в период кажущейся стабильности колониальной эпохи. Что касается последней четверти XX в., то в это время огромные и быстрые изменения в жизни народов стали наблюдаться повсюду.
Вслед за этими изменениями стали меняться и веяния в гуманитарных и социальных науках. Ко второй половине 1990-х годов мир постепенно перешел из непредсказуемого состояния «постмодернизма» в несколько более предсказуемое состояние «глобализации». Творческий импульс и эвристический потенциал 1980-х годов начал усваиваться в научном сообществе. В социокультурной антропологии подход к исследованию культуры через призму «народов и регионов» уступил место более эффективной практике изучения процессов формирования и трансформирования культурной и социальной идентичности. Культура как феномен теперь не представала в антропологических трудах в таком холистическом эссенциалистском обличье, как раньше, а вырисовывалась как гораздо более реалистичное по характеру явление — фрагментированное и пронизанное нитями исторических процессов, связывающих глобальное и локальное.
Поворот к данной форме антропологического анализа культуры в 1990-х годах был хорошо отражен в ряде проектов, таких, например, как дискуссионно-исследовательский проект журнала «Public Culture», основанного Арджуном Аппадураи и рядом других ученых. В то же время другие группы исследователей начали активно работать в достаточно новых для антропологии направлениях (междисциплинарные исследования культуры средств массовой информации, корпораций, рекламы, рынков, воздействия высоких технологий на общество и др.) — направлениях, которые еще более сместили интерес антропологического сообщества от регионального к проблемному принципу построения научных проектов.
Таким образом, если по своей формальной структуре система антропологического образования все еще тяготеет к более старым, традиционным принципам организации, а в воображении широкой публики сама антропология все еще предстает в своем старом, традиционном амплуа, то с точки зрения стратегий исследования, применяющихся на практике, с точки зрения проводимых проектов и ставящихся тем и с точки зрения взаимоотношений между субъектом и объектом исследования в процессе полевой работы сегодняшняя антропология очень существенно отличается от антропологии конца 1970-х годов. Причина этого странного несоответствия, как я уже отметил, во многом кроется в том, что социокультурные антропологи до сих пор не оформили свою позицию (позицию, изменившуюся de facto) в собственном, внутреннем, дисциплинарном дискурсе. По большей части они излагают суть этой позиции в своих взаимоотношениях с другими дисциплинами и более широкими научно-исследовательскими программами, в которых они сами оказываются задействованы как участники. В некотором смысле (и, может быть, несколько преувеличивая) можно сказать, что социокультурных антропологов сегодня больше привлекают те исследовательские проекты, которые имеют большую ценность в контексте других дисциплин и областей знания, нежели в контексте антропологии.
Например, в медицинской антропологии, одной из наиболее энергично и успешно развивающихся субдисциплин антропологической науки в США, исследовательские цели и приоритеты конституируются преимущественно во внедисциплинарном контексте, и уже только по факту успешности этого конституирования «вне дисциплины», за пределами антропологии, они, в свою очередь, обретают своего рода внутридисциплинарный статус и престиж. То же самое можно сказать о статусе и престиже другого быстроразвивающегося направления — направления исследований проблем высоких технологий, иногда называемого «STS» («Science and Technology Studies»), ибо в самой антропологии нет ни методологического аппарата, ни концептуальных ресурсов, с точки зрения которых исследовательские задачи данного направления могли бы адекватно конституироваться. Существенная разница между настроем 1980-х годов и настроем 1990-х годов заключается в том, что 1980-е годы были пропитаны интересом к встраиванию новых рубрик знания в дисциплинарный дискурс — интересом, который в 1990-х годах оказался в значительной мере утрачен.
И все же это не означает того, что антропология в США находится в состоянии дезориентации и распада. Скорее это означает то, что антропология находится в состоянии неведения относительно собственной дисциплинарной области. У антропологов нет чувства собственного «дисциплинарного места» в тех сферах, которые сегодня их наиболее привлекают и в исследование которых они действительно вносят заметный вклад. Ситуация, надо признать, такова, что во многие из подобных сфер антропологи приходят с запозданием, по сравнению с другими исследователями, и их деятельность часто приобретает производный характер, поскольку необходимо встраивается в уже существующие исследовательские программы и модели. Более того, даже в своей собственной сфере — сфере исследования аспектов жизни у других народов, в других регионах — антропологи начинают испытывать сходные проблемы, ибо нет такого аспекта, который сегодня журналисты не затронули бы раньше, чем антропологи; причем журналисты, работающие в области так называемой исследовательской журналистики, нередко справляются с задачей классического этнографического описания не хуже, чем антропологи. Все это неминуемо наталкивает на вопрос о том, есть ли в контексте современных условий что-либо отличительное в этнографическом способе исследования реальности.
Социокультурным антропологам над данным вопросом, конечно же, стоит поразмыслить. Этот вопрос непосредственно смыкается с уже упомянутой и до сих пор не выполненной задачей пересмотра общей дисциплинарной программы социокультурной антропологии как области знания. Но, как бы то ни было, представляется определенным, что дороги назад, к архивной функции социокультурной антропологии как «каталогизатора» народов и регионов, на горизонте пока нет. Корпус теорий, концепций и тем, некогда поддерживавших эту функцию, сегодня находится, так сказать, в подвешенном состоянии — время от времени им пытаются найти применение, иногда находят, но в большинстве случаев не могут найти, поскольку этому препятствуют сами условия, в которые в сегодняшнюю противоречивую эпоху глобализации поставлена этнографическая полевая работа.
О дебатах последних двух десятилетий XX в.Говоря о восприятии социокультурной антропологии в американском обществе в последние два десятилетия XX в. и в настоящее время, интересно привлечь внимание к ряду громких (порой — скандальных) дисциплинарных дебатов, выплеснувшихся в более широкую общественную сферу через средства массовой информации (все приведенные ниже случаи, кроме одного, были освещены даже в центральной газете «New York Times»). Показательно прежде всего то, что если в 1960-х годах скандалы, имеющие отношение к антропологии, были связаны в основном с причастностью дисциплины к американским геополитическим проектам и с ее близостью к неоколониальной политике, то к 1980-м годам они переместились в область репрезентации традиционных «объектов» антропологии. Способы антропологической репрезентации и ее социальные последствия оказались в самом центре внимания. (Имели место, конечно, и дебаты другого характера, но я останавливаюсь здесь лишь на тех, которые можно рассматривать как симптомы внутридисциплинарных изменений. Так, дебаты, развернувшиеся вокруг работ Карлоса Кастанеды, к примеру, выражали не столько внутридисциплинарные тенденции, сколько специфические настроения и надежды альтернативной молодежной культуры в обществе 1960–1970-х годов. Таким же образом дебаты вокруг дела Салмана Рушди, хоть они и глубоко затронули антропологическую аудиторию, были все же не симптомами внутридисциплинарных изменений, но симптомами исторических изменений в том мире, который антропология пыталась изучать наравне с другими общественными науками.)
