Владимир Хотиненко - Новые русские бесы
В. ХОТИНЕНКО: Меня тревожит только одно во всем, что вы сказали. Опять же мы…
В. ЕРОФЕЕВ: Почему на вы?
В. ХОТИНЕНКО: Потому что я к тебе и к Ксении обращаюсь. Нет, именно поэтому, что к вам обоим. Сейчас опять вы нарисовали картину такую мимоходом, что мы со всеми поссорились, и получается опять та же самая история. Что мы живем в неком идеальном мире, где кругом все хорошие, а мы такие плохие, что со всеми поссорились. Но ведь это по меньшей мере наивно. Вот мы такие. Значит, мы опять пришли к выводу, что мы опять плохие, и мы со всеми поссорились. Хотя думаю, картина мира чуть-чуть сложнее.
К. ЛАРИНА: То есть мы хорошие, а все вокруг плохие.
В. ХОТИНЕНКО: Нет, у всех есть свои недостатки, что называется. Но думаю, сам процесс этот значительно сложнее. Я глубоко убежден. Я не занимаюсь политикой, но убежден, что сам процесс образования вот этого некого вакуума, ссор вокруг России – он, конечно, сложнее, чем просто мы что-то не так сделали и со всеми поссорились. Могли поссорить, тут даже в человеческих отношениях все сложнее. А уж в геополитических это уже тем более все сложно. Поэтому я против такого упрощения. Что опять мы плохие. Тогда, конечно, нужна инъекция патриотизма. При этой формулировке. Тогда нужен вот такой шприц, если это так. Я думаю, что это не так.
К. ЛАРИНА: Володя, я обнаружила одно из твоих интервью, поскольку ты последнее время часто выступаешь…
В. ХОТИНЕНКО: Я выступаю. Меня привлекают.
К. ЛАРИНА: Как автор фильма посвященного Смутному времени, который, даст бог, осенью появится. В одном из интервью ты говоришь, что государство обязано защищать свои интересы. И ничего плохого ты в этом не видишь, когда государство привлекает деятелей культуры к себе в союзники для того, чтобы все-таки вместе попробовать защитить свои интересы. Тут у меня возникает вопрос: а ты лично как режиссер готов участвовать в этом процессе? Ты, когда снимал «Зеркало для героя», был на службе у государства? Вряд ли, наверное. Ты занимался своим делом любимым.
В. ХОТИНЕНКО: Вообще-то «Зеркало для героя» по своей идее шло, наоборот, вразрез с идеями антисталинизма и всего прочего. Я более того, скорее имел по этому поводу неприятностей, чем приятностей. Но дело не в том. Как известное выражение: служить бы рад. Мы уже более-менее определились, что служить родине, стране – это хорошо. А служить правительству – это плохо. Но, вообще-то говоря, мы чуть жонглируем словами. Во-вторых, что подразумевать под правительством? Сегодня оно плохое, завтра хорошее, и наоборот. Вообще если ты знаешь достаточно определенно для себя, что ты служишь родине, причем необязательно ты подписал обязательства служить родине, это же все должно быть по позыву внутреннему. И не то что тебя призвали – ты не в армии, но если у тебя есть потребность какая-то. Потому что спроси меня напрямую, я скажу: я государственный человек. Я как-то так воспитался, так образовался независимо оттого, что я дружу с Ерофеевым. Я государственный человек. У меня ощущение моего присутствия в этом мире вот такое. И я в этом смысле с собой ничего поделать не могу. И в этом смысле я готов служить. Я просто ощущаю себя в этом смысле на поприще, поэтому я служу. Вот и все. Но это моя абсолютно внутренняя потребность. Меня никто социально не натаскивал, не воспитывал где-то в определенном интернате. И так далее. Это так получилось. Я такой есть.
К. ЛАРИНА: Наталья Миронова пишет нам на наш интернет-сайт: Для меня патриотизм – критерий художественности с обратным знаком. «Кем к нам он явится? Мельмотом? Космополитом? Патриотом? Гарольдом? Квакером? Ханжой? Иль маской щегольнет иной?» Пушкин считал патриотизм такой же ханжеской маской, как любая другая. Что-то в этом натужном слове есть глубоко неискреннее. Патриотизм приходится взваливать на себя, как тяжкую ношу, это нечто внешнее, постороннее. Это все время надо доказывать. Роман «Доктор Живаго» прекрасен, но непатриотичен. Как быть?
В. ЕРОФЕЕВ: Это версия.
К. ЛАРИНА: Конечно, версия.
В. ЕРОФЕЕВ: Очень интересную Володя затронул тему – служение государству. Возьмем только Россию, хотя нужно говорить о разных странах. Вот, например, Маяковский сначала служил искусству, а потом государству. Кончилось тем, что это государственное служение никому не было нужно и эти стихи совершенно невозможно читать. Были страшные споры, потому что нашлись другие, более ярые сторонники служения государству, его оттеснили. Он оказался не у дел. Вспомним Фадеева, который уж совсем служил государству. Что случилось с «Молодой гвардией»? Когда он написал искренний роман, действительно патриотический, о том, как молодые люди пытались организовать подполье, ему сказали, что партии там нет, все не то, ему, уже маститому человеку, пришлось переписывать, позорно, унизительно переписывать свой роман. А дальше, когда он про металлургию стал писать, понятно, где все вредители, он хотел это показать. Потом вдруг отменили главного вредителя, то есть вредитель умер, я имею в виду Сталина, и поэтому все оказалось ерундой. А иногда служили, потому что думали, что так спасутся. Мандельштам писал стихи о Сталине, Ахматова писала. Не помогло. Пастернак не писал. Вернее писал, но не писал от страха. А писал порой от какого-то странного для меня восторга. Сталин ему сказал, что он небожитель, и помогло. Мне кажется, что служение, наверное, должно определяться своим внутренним камертоном свободы и ощущения того, что искусство, прежде всего, свободно. И по отношению к либерализму и патриотизму, и по отношению к космополитизму, и так далее. Видимо, есть какая-то в искусстве главная тайна, которая дает писателю каким-то удивительным образом быть верным не только самому себе, но и этой правде. Какая это правда, в этом есть и тайна искусства. Поэтому писатели – они, Ксюша, не журналисты, не публицисты, они такие какие-то странные существа.
К. ЛАРИНА: Но приходят все равно на встречу с президентом писатели. Молодые.
В. ЕРОФЕЕВ: Дело в том, чтобы придти и с интересом посмотреть на власть. А почему бы нет?
К. ЛАРИНА: Так не такие. Судя по тому, что спрашивали молодые писатели из Сибири, они просили помощи. Денег просили у президента на издание собственных книг.
В. ЕРОФЕЕВ: Потом говорят, что разговор с другими молодыми писателями был довольно жесткий.
К. ЛАРИНА: Как рокеры ходили к Суркову, правда.
В. ЕРОФЕЕВ: Я думаю, что ходить и разговаривать – это неплохо, а вот стоять на коленях и молиться верховной власти – это… Я приведу пример моего отца. В 1979 году он совершенно неожиданно, будучи советским послом, выступил в мою защиту, внутреннюю семейную защиту. Ведь, как можно было определить с точки зрения советской власти и вообще государства, это было непатриотично. Вместо того чтобы меня дожать, заставить написать покаянное письмо, из-за чего бы рухнул весь «Метрополь», он, самый главный слуга государства (кто более важный слуга, чем политик, дипломат, который защищает интересы Советского Союза?) стал защищать семейные ценности. Для меня он герой. Для меня он великий человек. Я знаю, как ломались другие люди. Когда поменялась система, ведь он остался честным, а другие оказались как-то непонятно где. И мне кажется, что тут должен быть какой-то нравственный инстинкт, ощущение того, что можно сделать, а что нельзя. Я написал книгу «Хороший Сталин», посвященную отцу, очень патриотическую в каком-то смысле.
К. ЛАРИНА: Это ты считаешь, что она патриотическая.
В. ЕРОФЕЕВ: Это загадка моего отца, который был переводчиком у Сталина, как известно некоторым радиослушателям, который просто был сталинский сокол. И в 1979 году его вызывали на ковер, и в ЦК КПСС, и на Лубянку, и в МИД, и говорили: вот тебе задание, ты вернешься на свою дипломатическую работу, если сын напишет покаянное письмо. А не напишет – все, конец карьеры. Ты представляешь, он даже на меня не давил. Он сначала искал компромисс 40 дней, а потом через 40 дней он сказал свои знаменитые теперь на весь мир слова. Он сказал: «В нашей семье есть один труп, – сказал он про себя. – Это я. Если напишешь письмо – будет два трупа». Это сказал советский, очень крупный чиновник. Человек, который никогда не позволял себе быть либеральным. Который отвергал все, что было с этим связано, но когда он проанализировал всю ситуацию, семейные ценности оказались патриотическими. И я не знаю (я ему не звонил сегодня), слышит он меня или нет, может быть даже хорошо, что не слышит, что я его так хвалю. Но хочу сказать, что эти его слова меня, что называется, как-то подвигли написать эту книгу. Проанализировать, а как так могло случиться, как так получилось, что этот человек патриотический оказался действительно настоящим патриотом. Но патриотом не только своей родины, но и своей семьи.
В. ХОТИНЕНКО: Если зайти с другой стороны, чтобы мы не забыли, что, вообще говоря, очень многие и очень большие художники – Леонардо да Винчи, Моцарт – вообще очень хотели служить при дворе. Вообще очень многие хотели служить при дворе, может быть, по простой причине, что может, за это денег больше платили, но причин могло быть несколько. Но Леонардо да Винчи льнул к власти очень сильно. Практически был составной частью. Рисовал убийственные машины, кроме всего прочего. Моцарт мечтал быть придворным композитором, Сальери отнял у него это место. Перебежал дорогу. И вообще таких случаев на самом деле много. Во-первых, потому что просто помучиться, и что-то поделать, порисовать или пописать желающих не очень много, просто в чистом виде послужить искусству бесплатно. Все хотят немножко, чтобы это выливалось во что-то. Чтобы на что-то можно было жить еще. И не только творить. Поэтому дело обыкновенное. Тут не надо сильно драматизировать этот момент.
