Игорь Фроянов - Октябрь Семнадцатого (Глядя из настоящего)
"Да, это обычный стиль Керенского. Он и в Думе часто проделывал такие штуки, вылавливая у политического противника какую-нибудь фразу, которую он потом переиначивал и пользовался ею, как оружием". По существу никто из оставшихся министров не высказал ни одного слова по поводу фразы, вызвавшей негодование Керенского, но все находили, что его следует сейчас же успокоить и уговорить, — объявив ему, что в словах Милюкова не было общей оценки революции. Кто-то (кажется, Терещенко) сказал, что к Керенскому следовало бы поехать князю Львову. Другие с этим согласились. Милюков держался пассивно, — конечно, весь этот инцидент ему был глубоко противен. Князь Львов охотно согласился поехать "объясниться" с Керенским. Конечно, все кончилось пуфом, но тяжелое впечатление осталось".[212]
Как видим, ни Набоков, ни Милюков, ни министры Временного правительства, присутствовавшие при упомянутом инциденте, нисколько не сомневались в том, что "германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту", т. е. Февральской революции.[213] Да и сама выходка Керенского, пришедшего в состояние "осатанелости", косвенно указывает на то, что Милюков попал, так сказать, в больную точку. Волкогонов знает об описанном Набоковым эпизоде, но не делает из этого должных выводов, демонстрируя тем самым свою крайнюю тенденциозность и заданность в оценке событий, относящихся к Февральской и Октябрьской революциям.
Следует сказать, что мы располагаем указаниями на иностранные деньги, служившие делу Февральской революции, не только со стороны либералов, но и со стороны большевиков. Так, И. В. Сталин, выступая на VI съезде РСДРП(б), говорил о причастности к ней "союзного капитала".[214] А некоторые документальные данные позволяют высказать догадку, что тут замешаны и "немецкие деньги". Примечательна в данной связи телеграмма германского посла в Копенгагене Брокдорфа-Ранцау, отправленная в германское Министерство иностранных дел неделей спустя после февральского переворота: "Доктор Гельфанд (Парвус), с кем я обсуждал события в России, объяснил, что, по его мнению, конфликт там в настоящее время главным образом между умеренными либералами и социалистическим крылом. Он не сомневается, что последние возьмут верх… Люди, в настоящее время стоящие там у власти, по-видимому, хотят дальше продолжать войну, и вождями фракции, одобряющей эту политику, являются Милюков и Гучков… Доктор Гельфанд верит, что как только амнистия для политически осужденных вступит в силу, явится возможность работать успешно против Милюкова и Гучкова через непосредственный контакт с социалистами".[215] Говорить с такой уверенностью о "непосредственном контакте с социалистами" без предварительной практики Парвус едва ли бы смог.
Наша догадка находит документальное подтверждение, не оставляющее никаких сомнений относительно прямых контактов иностранных агентур с социалистами. Немецкий посол в Берне Ромберг в своем докладе германскому канцлеру от 24 августа 1916 г. сообщает о неком Цивине, который "принадлежит к социал-революционной партии и имеет прекрасные связи с ее лидерами, например с Черновыми Бобровым; он принимал участие в революционном движении 1905 г. и 1906 г., провел некоторое время в тюрьме, со времени освобождения живет в Швейцарии. Он обещал наладить революционную и пацифистскую пропаганду среди русских пленных в Австрии и в самой России".[216] Этот Цивин, следует из доклада, был связан с австро-венгерскими властями, пользуясь их денежными субсидиями. Ему платили за революционную пропаганду и организацию террористических актов в России. Известна и сумма, которую он получил "за 11 месяцев связи с Австро-Венгерской миссией". Она исчислялась в 140000 франков. Ромберг считал ее скромной.[217] Барон Хеннет, приписанный к военному ведомству Австро-Венгерской миссии в Берне и военный атташе полковник фон Ай-нем, по словам Ромберга, были удовлетворены работой Цивина и в будущем ожидали от него "дальнейшей полезной службы". Но тут случилось неожиданное: "высшее австро-венгерское командование вдруг заявило, что Цивин "не проявил достаточной энергии" и поэтому выплаты ему не будут производиться". По свидетельству Ромберга, "Цивин оказался в сложном положении. В расчете на финансовую поддержку он дал ряд обязательств, которые теперь не может выполнить. Поэтому он вынужден сообщить своим агентам о прекращении их деятельности или резко ее ограничить". Чутье и опыт подсказывали Ромбергу, что Цивин, являясь "активным членом Российской социалистической партии", может быть полезен немцам, поскольку "через него можно установить чрезвычайно ценные контакты с социал-революционерами", из которых, по мнению посла, можно "извлечь много преимуществ".[218] Ромберг предлагал выплатить Цивину 25 тыс. франков, что и было сделано. Затем Цивин получил от немцев еще три суммы по 25 тыс. франков. Потом ему выплатили 30 тыс. франков, пообещав дополнительную трехразовую выплату по 5 тыс. франков.[219]
Так устанавливается причастность партии эсеров к "немецким деньгам". Отсюда ясно, почему Керенский, один из виднейших представителей этой партии, закатил настоящую истерику, когда Милюков вспомнил о германских деньгах, способствовавших февральскому перевороту.
Становится понятным и поведение Н. С. Чхеидзе, председателя ЦИК Всероссийского съезда Советов солдатских и рабочих депутатов первого созыва. В состав ЦИК, как известно, было избрано 107 меньшевиков, 101 эсер, 35 большевиков, 8 объединенных социал-демократов, 4 трудовика и "народных социалистов", 1 бундовец. Меньшевики и эсеры, стало быть, составляли абсолютное большинство в ЦИКе. Репутация этого большинства была бы сильно подмоченной, если бы обнаружилась связь эсеров (возможно, и меньшевиков) с "немецкими деньгами". Поэтому, Чхеидзе, вероятно, не хотел возбуждать этот вопрос даже по отношению к своим партийным противникам-большевикам. После того, как Г. А. Алексинский выступил с разоблачением сотрудничества Ленина с немцами, он от своего имени как председателя ЦИК и от имени И. Г. Церетели как члена Временного правительства "обратился тотчас по телефону во все редакции с предложением воздержаться от напечатать клевет Алексинского. Чхеидзе сказал Сталину, что большинство газет выразило готовность исполнить его просьбу…".[220] В действиях Чхеидзе мы не видим никаких других побуждений, кроме желания погасить толки, чреватые падением авторитета и престижа революционных партий.
Многозначителен ход дознания, которое вело Временное правительство по делу о германском "шпионстве" Ленина и большевиков. По словам Волкогонова, "расследование Временным правительством "дела большевиков" велось вялобыло не до того. Власть шаталась и в то же время где-то надеялась, что большевики помогут ей устоять перед лицом правой опасности, новой корниловщины".[221] Волкогонов еще раз возвращается к этой мысли: "Говоря о "немецкой теме", скажу еще, что, когда в июле Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина, начавшееся следствие быстро собрало 21 том доказательств связей большевистской партии с германскими властями. Но затем дело стало глохнуть. Керенский видел в то время главную опасность справа, а не слева и в складывающейся обстановке рассчитывал в определенной ситуации на поддержку большевиков".[222] О разоблачениях, обличающих большевиков в финансовых связях с немцами и "не доведенных до конца", писал также А. И. Солженицын.[223]
Рассуждения Волкогонова о том, что Временное правительство надеялось на помощь большевиков в случае "правой опасности", что Керенский видел главную угрозу "справа, а не слева", расходятся с реальной обстановкой того времени. Как известно, на Первом Всероссийском съезде Советов (начало июня 1917 г.) в ответ на слова меньшевика Церетели, что "в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место", что "такой партии в России нет", Ленин с места заявил: "Есть".[224] Как верно заметил Э. Карр, "заявление Ленина о готовности большевиков взять власть в свои руки было объявлением войны Временному правительству и для этой цели предназначалось".[225]
Временное правительство очень встревожили, если не напугали, демонстрации начала июля, которые на многих производили впечатление "серьезной попытки большевиков захватить власть". Под этим впечатлением и находилось, по-видимому, Временное правительство. Не случайно "в столицу были введены преданные ему войска. "Правда" была запрещена, и были выданы ордера на арест главных лидеров большевиков".[226]
На наш взгляд, дело об "измене большевиков" в пользу Германии "стало глохнуть" прежде всего потому, что главные деятели Временного правительства не были заинтересованы в успешном завершении этого дела, поскольку знали, что не без помощи немецких денег совершилась и "их революция", т. е. Февральская революция, о чем, как мы уже отмечали, недвусмысленно говорил Милюков на одном из правительственных заседаний.[227] И не Временному правительству было судить большевиков. Об этом, по всей видимости, догадывался Ленин и потому с некоторой бравадой и даже задиристостью писал: "Власть бездействует. Ни Керенский, ни Временное правительство, ни Исполнительный комитет Совета не думают даже о том, чтобы арестовать Ленина, Ганецкого и Козловского, если они подозрительны".[228]
