Рокуэлл Кент - Гренландский дневник
В Ингии есть почтовая станция — маленькая деревянная постройка. Зимой она служит приютом для людей, перевозящих почту, и кроме того, она сдается в наем посторонним за две кроны в день. Я мог бы снять этот дом и получить ключ от него у Стьернебо, но мое представление о том, как следует изучать жизнь в Гренландии, было иным. Домик стоял перед нами, дверь была заперта, зато угол его мог немного защитить нашу палатку от ветра. Палатку мы установили быстро и с помощью прихваченных мной шестов от другой, большой палатки прикрепили полотнища к стенам домика. Нам повезло, что нашлось это защищенное место, так как дул крепчайший ветер, а камней, которыми можно было бы прижать полотнища, почти не было. Внутри палатки вдоль одной стороны разостлали запасную палатку, навалили поверх нее постели, поставили примус и разожгли его. Затем поставили на огонь растапливать лед, зажгли свечу в фонаре, и палатка стала домом для пяти продрогших людей.
Горячий кофе и сухари! Пусть ветер свистит и воет, пусть над нами проносятся снег и песок, пусть полотнища палатки трепыхаются, как живые фурии. Вот мы сидим и ощущаем тепло. От жара примуса тает, исчезает в воздухе изморозь. Становится по-настоящему тепло. Так нет же! Кто-то открывает тщательно закрепленное полотнище входа. Входит посетитель, и с ним вместе врывается порция наружного воздуха.
С этого момента все время, когда мы не спали в те две ночи и день, что я там провел, через палатку проходил почти непрерывный поток праздных любопытных посетителей. Непрестанно входили и выходили мальчики, молодые люди, женщины — и Анна! Ее муж, Иоханн, когда мы явились, был весьма мало любезен. Анна пришла одна. Я приветствовал ее и усадил рядом с собой на удобное возвышение, которое соорудил из своего спального мешка. У меня было с собой шерстяное пончо. Я надел его на нее. Жесткие складки пончо ниспадали с нее, закрывая ее фигуру. И никто не мог видеть, что весь вечер Анна и я сидели, держась за руки. Так было и в следующий вечер, хотя пришел приглашенный мной Иоханн. И снова пончо прикрывало все грехи наших рук.
— Ты позвать Абрахам палатка кафемик, — сказал мне Ёрген вскоре после того, как мы устроились. Абрахам, старший из сыновей Исаака, был второй после отца важнейшей фигурой в клане Зеебов. Это человек с сильным характером, державшийся несколько особняком и неприветливо.
— Исаак, — предупреждала Саламина, — хороший человек. Все неприятности идут от Мартина, Иоханна и Абрахама.
Насколько я знал Абрахама Зееба, он казался мне приветливым и дружелюбным стариком, хотя я все же предпочел бы, чтобы он находился на Северном полюсе, а не был бы гостем в моей палатке. Но я быстро сообразил, что нахожусь в Гренландии не столько для того, чтобы демонстрировать независимость американского духа, сколько для того, чтобы узнать что-нибудь о гренландских обычаях и, быть может, испытать их прелесть.
— Ладно, — сказал я, — пойди пригласи его.
И Абрахам Зееб пришел. Он очень мило разделил с нами хлеб и кофе. А через час после его ухода мне принесли подарок от него — отличный большой кусок матака. Больше в палатке мы его не видели. Меня пригласили на кофе к Исааку — подозреваю, по почину Анны (она и Иоханн жили там); Енс и Ёрген, как к я, тоже ходили в гости. Иных знаков гостеприимства, кроме нескольких подарков в виде матака, не проявлялось. Мой же славный Абрахамсен никуда из нашей палатки не выходил. Со стороны Зеебов не замечалось и недружелюбного чувства к нам. С враждой было покончено.
Мы улеглись около 9 часов 30 минут. Ночь была бурная, шум ветра в палатке сопровождался громовым аккомпанементом высоких волн, обрушивавшихся на северный берег. Я лежал между Абрахамом Абрахамсеном и, к несчастью, невозможным Ёргеном. Начну с того, что ни Ёрген, ни Йоас не захватили с собой ни постели, ни одеяла — ничего. У Абрахама было нечто вроде большой подушки из перьев 2х2 фута и несколько маленьких собачьих шкур. У Лукаса же — настоящий спальный мешок из собачьих шкур. У меня — мой спальный мешок из оленьей шкуры. Но так как я начал переделывать этот мешок и в нем еще не хватало части верхней половины, то я захватил с собой драгоценную шкуру гуанако. Под себя я мог подложить резиновый коврик для пола и пончо. Запасная палатка покрывала почти половину пола; на остальной части мы разостлали резиновый коврик. Поверх него положили немногочисленные собачьи шкуры. Пончо я отдал Ёргену и Йоасу, которые, обнявшись, завернулись в него. Шкурой гуанако поделился с Абрахамом. И хотя мой сон прерывался, но мне было тепло до утра. Сон же мой прерывался из-за Ёргена, который всю ночь разговаривал, скрипел зубами, повизгивал и всхлипывал. Одно время он стал проделывать странные упражнения, так сильно ударяя по мне какими-то твердыми частями своего тела, что я наконец принялся лупить его кулаком, чтобы прекратить это безобразие.
Когда мы стали ложиться спать, Абрахам занял свое место, укрылся, натянул анорак до самого носа и, повернувшись на спину, мгновенно и тихо уснул. Я лежал и, глядя при свете свечи на кусочек его доброго, мирного лица, думал, как он похож на храброго, благородного рыцаря, изваянного на каменном средневековом саркофаге. Когда перед утром через полотнища палатки просочился серый свет, среди скорчившихся спящих фигур Абрахама уже не было. Он давно встал и тихонько покинул палатку. Я вышел, чтобы последовать за ним, но он был уже далеко внизу на прибрежном песке. Он направился к сетям и лодке, которую мы оставили в таком ненадежном месте.
Проходя мимо сетей, я увидел, что в сетях Мартина Зееба запутались льдины, угрожавшие снести их. Мартин и мой Абрахам шли впереди. Я догнал их, когда они остановились около нашей сети. С этой сетью тоже было неблагополучно. Якорь из камня снесло в сторону и прибило к берегу. Мы выбрали несколько десятков футов веревки, чтобы распрямить сеть в этом ее новом положении. Больше мы ничего не могли сделать. Прибой был ужасен, так как северный ветер все еще дул, не ослабевая. Его полную силу и пронизывающий холод мы испытали при возвращении. Пришлось задержаться у сетей Мартина, чтобы вытравить береговую веревку на всю длину. Затем поспешили домой к теплу, крову, горячему кофе.
Весь день дул крепкий ветер. Мы никак не могли остановить проклятое хлопанье полотнищ палатки. И весь день непрерывная вереница входивших и выходивших посетителей не давала нам в палатке согреться. Приходили молодые люди и мальчики; иногда по одной, по две — девушки; сидели некоторое время, брали у меня сигарету; сидели большей частью тихо, не считая неизбежной музыки от шмыгания носом; затем выходили проветриться.
Маленькому Джозефу нравилось у нас в палатке, а нам нравился Джозеф. От избытка энергии, побуждающей действовать (и еще, чтобы выставиться), маленький бойкий парнишка выделывал всякие штуки. Джозефу тринадцать лет. Он очень мал ростом — как его крохотный отец. Когда Джозеф улыбается, обнажаются его прекрасные зубы. У него большие блестящие глаза, окаймленные красивыми черными ресницами. Конечно, он скверный мальчишка — курит и жует табак, но к нему это как-то идет. Джозеф оказывал нам услуги, сделавшись нашим привратником. Он гордился своей должностью, моей похвалой и покровительством и исполнял свои обязанности великолепно.
На следующий вечер, когда у нас были Анна и Иоханн и мы, прикончив большую кастрюлю пеммикана [20] с сухарями и матаком, налили гостям кофе, Лукас рассказал нам одну историю. Это был длинный рассказ, переданный им, как мне казалось, с таким совершенством, с таким плавным течением мысли и так интересно, что все сидели и слушали молча, как зачарованные [21]. Раз или два задавали вопросы. Лукас отвечал на них и затем продолжал рассказывать. Более красивой, впечатляющей одним своим звучанием речи я никогда раньше не слышал. Красивое лицо юноши преображалось. Чем ярче и глубже была высказанная им мысль, тем прекрасней становилось его лицо. Нет, это не было случайным, беспорядочным повествованием. Рассказ Лукаса был хорошо построен. Даже мой слух ощущал в нем форму и ритм. Мне показалось, что Лукас часто пользовался заключительным словом фразы как началом следующей; это придавало его словам поэтический характер. Когда он кончил, все некоторое время молчали. Потом, так как уже было поздно, Анна и Иоханн встали и вежливо попрощались.
Домики в Ингии крохотные. Входя в дом Исаака, я должен был согнуться так, что стал на одну треть ниже; и даже в самой комнате я не мог стоять во весь рост. Тут жили десять или двенадцать человек, и все они спали на одних маленьких нарах. Я пошел туда после полудня, когда светило солнце. Внутри помещение, вероятно, обычно мрачное от темных стен, сложенных из дерна, закопченного потолка и земляного пола, сейчас было озарено теплым золотистым светом, льющимся через пузырь, заменявший оконное стекло. На постели сидел маленький Исаак, добрый старик, одетый во фланелевую рубашку. Его со всех сторон подоткнули перинами, так как он был болен. Что-то с сердцем, как понял я из слов Анны. Жена Исаака, сестра Ганса и Арона, отличалась прямой осанкой и держалась с достоинством, свойственным членам этого семейства, но это было весьма некрасивое и неприветливое существо. Изредка она улыбалась, и я был доволен этим. Как бы ни было мало радости в ее улыбке, но от контраста с обычно кислым выражением лица она явно выигрывала.
