Дмитрий Фурманов - Мятеж
- Ехать нельзя: мы едем.
- Позвольте, мы же первые приехали, - заявляю им.
- Ничего не значит. Почта прежде всего.
- Но у меня, посмотрите: "вне всякой очереди".
И показываю им мандат, где говорится, что по делам большой срочности и важности ехать надо в н е в с я к о й о ч е р е д и. И слова эти даже подчеркнуты.
- Ничего не значит, это чепуха, - брякнул почтовик.
- Какая чепуха? - взъерошился я.
- Да так... Ну, нечего с вами болтать, - объявил он небрежно, выкладывайте вещи, мы едем.
Тогда я к делу подскочил с другого конца.
- Грузу у вас сколько?
- Около тридцати пудов...
- А кто сопровождает?
- Я...
- А это кто такие? - наступаю я на почтаря и указываю на трех подозрительных субъектов, с ним приехавших и напоминавших по внешнему виду мелких торговцев.
- А они какое право имеют ехать? - кричу я раздраженно почтарю.
- Такое право, что со мной, - ответил он. - Да и что за разговоры выгружайтесь!
А я уж слышал раньше, что почтовики в те дни спекулировали бессовестно: из Ташкента в Верный везли дешевый кишмиш, а из Верного, обратно - белую муку. Заглянул я им в повозки, ощупал, - вижу, совсем не почта - мешки кишмишу.
- Это что же такое? Ах вы, сукины сыны!.. Сейчас же документы! Я вам в Верном покажу кузькину мать!
Но почтарь был парень тертый. Хотя он и понял, что на тридцать пудов три тройки занять ему нельзя, все же попытался воздействовать на меня испугом:
- Нет, вы мне свои покажите... У нас закон... Я вас законом...
Мы записали друг друга и поклялись притянуть непременно к суду. Брань бранью, а мы все-таки сели и уехали. Почтарь поехал за нами, - не знаю, сразу ли достал он лошадей под мешки кишмишу.
Был и другой случай. Приехали.
- А ну-ка, приятель, нам лошадей...
- Нет лошадей, - отвечает сумрачно и вяло худосочный моложавый смотритель.
- Как, ни одной?
- Ни одной...
- Совсем пустой двор? - изумился я.
- Не совсем, тройка есть, да только пришла, упарилась, устала, - ее нельзя.
- А скоро ли придут новые?
- Не знаю, - отвечает он нехотя.
- То есть как же "не знаю", кто же знать-то будет за вас!.. Ну, хоть примерно, вы когда их отправили?
- А какое вам дело?! - оборвал он грубо.
Кровь ударила мне в голову.
- Что за хамское отношение? Что, вы не можете, что ли, отвечать как следует! - крикнул я ему, обозленный.
- Нечего отвечать-то, без вас все знаем, - ответил он, стараясь уйти в комнату.
- Нет, постойте, - останавливаю я, - вы все-таки скажите как следует... Вот мандат... Я еду срочно...
- А мне што за дело?
- Да, черт вас дери, мне-то это не безразлично!.. Скоро ли лошади ожидаются, спрашиваю я вас, и долго ли ждать?
- Не знаю, - ответил он на ходу и скрылся.
Я посылаю "кума" на разведку: осмотри все конюшни, проверь насчет оставшейся тройки.
Он через пять минут бежит возбужденный:
- Четырнадцать лошадей!!!
- Что-о?.. - не понял я.
- В стойлах на дворе четырнадцать лошадей...
Я побежал вместе с ним во двор и глазам своим не верил: по стойлам действительно стояло четырнадцать штук. Мы сейчас же в юрты к киргизам:
- Лошади давно стоят?
- Вчера ездил... - отвечают возницы.
- А сегодня не ездил? - спрашиваем.
- Нет...
- Все не ездили?
- Нет...
Разъяренный, несусь прямо к смотрителю и кричу на бегу:
- Это что за подлость! Саботажничать?!!
- Лошади устали, заезженные, - оправдывается он.
Ни слова не говоря, хватаю негодяя за шиворот, трясу, как собачонку, и, не в силах сдержаться, рычу:
- Ах ты, сукин сын! Если через десять минут не будет лошадей - шашкой по башке!!!
Через десять минут лошади готовы. Но прежде я составил протокол. Оказалось, что смотритель из семинаристов, сын попа. В Верном я отдал протокол в почтовое отделение, а копию - ЧК, судьбы не знаю.
Где ты, семинаристик? Помнишь ли свой саботаж и заслуженную встряску?
Едем дальше. О, ужас! На следующей станции почти буквально то же.
- Нет лошадей.
- Ни одной?
- Шесть больных, больше нет...
Мы сразу в конюшни. И что же: вместо шести больных... семнадцать здоровых! Расспросы киргизов-возниц разъяснили дело.
Я подлецу показал дуло нагана.
Через десять минут мы уезжали.
С такой шпаной мы до полусмерти измучились за долгий шестисотверстовый путь. Потом в Верном смеялись местные ответственные работники:
- Вы один раз проехали, да устали, а мы тут с ними все время маемся. Шпана на шпане. И саботажники. А заменить некем, - вот пока и миримся.
Станция за станцией, скандал за скандалом, - мы близимся к Верному. Навидались теперь мы всяких видов, насмотрелись диковин, наслушались слухов, рассказов и смутных догадок.
На место приехали совсем не новичками: за долгий путь чего-чего не увидели, не услышали, не узнали!
А вот и Каскелен - последняя станция перед Верным. Станем ли ждать, когда не осталось и трех десятков верст! Скорей, скорей! Довольно дорожных мытарств и бесплодной глупейшей брани с почтарями и смотрителями. Мы катим по шоссе. Нервничаем. Ожидаем, как он покажется, Верный. И где-то вдруг вдалеке мелькнули церковные куполы и кресты, потом стали видны окраины города, вырисовывались отдельные домики... Ну, здравствуй, Верный! Здравствуй, пока чужой, таинственный город, о котором мы так много слышали и которого совсем-совсем не знаем. Как ты встретишь нас? Как мы станем работать? Ты - центр огромной области. В тебе бьется сердце жизни полуторамиллионного населения. Много кружили мы за гражданскую войну: по Уралу, по самарским степям, по уфимским горам... и все эти центры: Урал, Самара, Уфа - это целые полосы жизни. Каждая имеет свою особую печать, свое лицо. А ты, новый наш незнакомец, какое будешь иметь лицо? Как развернется здесь наша работа? Сумеем ли понять обстановку, войти в круг вопросов и в дружескую, тесную семью работников? Неужели интриги, зависть, склоки ожидают нас вместо горячего труда? Нет, нет, не надо! Мы верим, что расправим здесь крылья, размахнемся в плодотворной творческой работе, обнажим и отдадим все, что накопилось, что было скрыто, что прибавилось за эти годы и что надо непременно израсходовать, отдать куда-то вовне, с кем-то поделиться накопившимся опытом, разрядиться в новой, пока неведомой работе.
Так здравствуй, новый труд на новой ниве! Мы любим тебя в новой обстановке, в любых условиях. И всегда готовы отдаться тебе всеми знаниями, всем накопленным опытом жизни, всем пылом молодости, всей горячей верою в нашу победу, в нашу непременную победу!
II. В ВЕРНОМ
Вот мы и в Верном. Я знаю, что здесь председателем областного ревкома мой товарищ по Самаре, Юсупов. Даешь Юсупова! В чужом месте, особенно в такой глуши, какая это радость - найти с первого раза старого знакомого. Может быть, он, этот старый знакомый, и будет чужд тебе наутро же; быть может, скоро-скоро найдешь ты здесь новых друзей, отличных товарищей и, вместо старого, к ним, к новым, привяжешься, но это потом. А теперь сразу к старым знакомым!
Мы подкатили к ревкому: рослый стильный домина по главной улице. Он на углу выпирает круто вперед, кидается в глаза. Еще и не зная, что это за дом, мы поняли, что он должен быть ревкомом.
Дружеская встреча, охи-ахи, радостные восклицания, торопливые обещанья работать дружно, в контакте...
- И работы так много... Непочатый угол... И некому браться... Работников нет... Беда...
Он проводил до ближних Белоусовских номеров, где жил сам, где и для нас все готово. Правда, не сразу было добыто хорошее жилье, - первое время околачивались довольно сараисто и грязно. Но это не в счет.
- Как к делу приехал, ах, как к делу... - приговаривал Юсупов.
- Что такое?
- Да как же: у нас тут уездный съезд Советов... И надо доклад... О самом новом, о последнем - политический... Ну, раз из центра - твоя обязанность рассказать нам все, что было, и есть, и будет...
Я и не подумал отказываться. Да это и в самом деле отлично: сразу окунуться в здешнюю жизнь, в работу, интересы, вопросы, нужды, - что за блестящее начало!
Набит до отказа городской театр. Зрелище диковинное. Обстановка невиданная. Как будто и все здесь, словно у нас, - где-нибудь в Иваново-Вознесенске, Вичуге, Тейкове: за столом, на вышке, президиум клонит головы над пустыми листами бумаги; позади, у стены, прислонены знамена, и на этих знаменах все те же могучие крики:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
"Путь борьбы и труда - это путь освобожденья".
"Да здравствуют победные полки Красной Армии!"
"Да здравствует Красный Интернационал!"
Багровеет бархат, щекочет золото гигантских букв, массивное древко уперлось упорно в заплеванный, забросанный, затоптанный пол. Табачный дым густыми облаками ходит поверх голов. Лица серы, желты, бледны, матовы... Голоса сухи, трескучи, словно лучина, или глухи, сиплы и хриплы: сегодня последний день съезда, выговорились все до омертвения. Все-все, как там, в далекой России, на фабричных дворах, в сальных прокопченных столовых, где мы в семнадцатом году из господских салонов изъятый бархат и шелк перекраивали в ало-багровые знамена и писали зычно:
