Оскар Йегер - Всемирная история. Том 4. Новейшая история
На этот раз дело демагогии висело на волоске и могло худо кончиться. Те, у кого осталось сознание о законе, о простом приличии, со стыдом и негодованием узнали о дерзком скандале во дворце, об открытом поругании закона и конституции в присутствии собрания, о симпатии к королю, показавшему на этот раз храбрость, достойную прославления. Во вновь им составленном кабинете находился очень способный человек, министр Терие де Монсиель; возраставшая симпатия к королю проникла даже в собрание, и несколько дней спустя якобинцы узнали со страхом, что генерал Лафайет находится в Париже. 28 июня из лагеря он явился сюда в Париж со многими разумными друзьями свободы; в прочувствованном письме к собранию объявил якобинцев истинными врагами свободы.
Национальная гвардия приняла его с восторгом, и пока партия порядка была сильнее других. Если бы в их рядах нашелся человек с сильной волей, решительный, то ничего не значили бы вооруженные пиками батальоны, которых выставил преобладавший в одной части города отброс народа; ему удалось бы расстроить клуб якобинцев и под благодетельным влиянием необходимой острастки восстановить благоустроенное правительство на конституционных началах. Но когда популярность стоит выше всего, такой человек не может спасти дело. Лафайет появился перед собранием, повторил ему содержание своего письма, умолчал, что фактически они не свободны, но, что еще хуже, перестал действовать в том духе. Он представился королю, но король и королева приняли его холодно, не желая спасения от такого человека; они были настолько малодушны, что вспомнили октябрьскую сцену 1789 года, когда он их спасал в первый раз, и что, в сущности, Лафайет был причиной неудачи их бегства. Король по своему характеру примирился с положением жертвы и пессимистического самоотречения, и совершенно ошибочно ожидал спасения из-за границы. Если бы Лафайет обладал хотя бы искрой ума Кромвеля, то, хорошо зная короля, он должен был действовать сам; но он был такой же, как и все, он поговорил, высказал добрые намерения, выставил себя, но начать с крутых мер было не к лицу такому выдающемуся поклоннику свободы, и он возвратился к армии.
Война. Манифест герцога БрауншвейгскогоЖирондисты и якобинцы вздохнули свободно. Ясно, что это посещение началось и кончилось одними словами, и много ухудшило положение дела. Оскорбление королевского достоинства возобновилось: «Я говорю, — декламировал жирондист Бриссо в одной из своих зажигательных речей 9 июля, — я говорю, что удар, нанесенный Тюльерийскому двору, будет ударом всем изменникам, ибо этот двор есть центр всех заговоров». Между тем к границе приближалась австрийско-прусская армия; другие державы не принимали непосредственного участия, исключая Сардинию. Из Бельгии и с Рейна должно было последовать нападение; в конце июня прусский фельдмаршал Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, приехал в Кобленц, где собрались эмигранты. В Берлине были уверены в удаче; знатнейший из придворных, совещавшийся с Фридрихом-Вильгельмом II, фон Бишофсвердер, представил офицерам этот поход, как военную прогулку. Военное превосходство пруссаков над расстроенной и плохо снабжаемой французской армией было несомненно. Герцог слишком хорошо видел закулисную сторону и не мог разделять мнение о силе, за которой не стоит здоровая государственная жизнь. Он хорошо знал настроение союзных держав и о планах Австрии — обменять Баварию на Нидерланды.
Пруссия мечтала о приобретении польской провинции, и он знал, как мало было взаимного доверия в этом союзе. Карл Фердинанд был замечательный человек, превосходный офицер и отличный регент, он берег солдат своей родины, а из семи миллионов долгов, оставленных ему, он уплатил в одиннадцать лет четыре миллиона рейхсталеров. Привыкший тщательно взвешивать всякую трудность, но не обладавший мужеством, чтобы отказаться от положения, ложность которого он понимал; напротив, дурным свойством его было, то, что он, хотя и с отвращением, способен был исполнять чужой план. Так, например, хотя эмигранты были ему донельзя противны, он подписал манифест о войне 25 июля, сочиненный одним из эмигрантов, дурно приспособленный к настроению французского народа. Угрозами и энергичными словами выраженный он имел бы смысл, если бы смелая, всесокрушающая сила предшествовала, если возможно, или, по крайней мере, непосредственно за этим следовала, 11 августа войско перешло границу.
10 августа 1792 г.Манифест не имел того разжигающего действия, какое ему приписывают; в основании он выяснил не более того, что знала партия якобинцев и более умеренная партия, что Франции плохо придется, если эмиграция и иностранцы победят. Восстание разжигали искусственными мерами; объявление жирондистов: «Отечество в опасности», — привело всю Францию как бы на военное положение; и у господствующей партии зародилось намерение — уничтожить королевское достоинство, которое мудрено было сохранить по перенесении войны на французскую почву. Теперь знали технику, как устроить сцену восстания. Парижскими властителями был выписан отборный корпус якобинцев, матадоров из Марселя, 500 «марсельезцев», и 10 августа 1792 года, с раннего утра, стали опять слышны сигналы, набат, тревожные выстрелы и барабанный бой; из самых центров радикализма, из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, потянулась громада, и скоро увидели, что целью их нападения был Тюльери. Военные силы, охранявшие дворец, были ненадежны; храброго, достойного уважения командира национальной гвардии Мандата отвлекли хитростью с его поста и заманили в городскую ратушу.
Король был окружен изменой: так, например, сам мэр Петьон был в заговоре; синдик общины Редерер дал ему гибельный совет отправиться в законодательное собрание, между 8 и 9 часами. Ему с семьей указывают тесную ложу, место стенографов, где, проведя много часов, они были свидетелями разговоров, равнявшихся утонченной пытке. Оттуда он послал к отряду, стоявшему через улицу, во дворе Тюльери, приказ — не стрелять. Там на один только швейцарский наемный полк и можно было положиться. Но несчастье уже совершилось: 900 человек швейцарцев, единственные в этот день помнившие, что у них есть обязанность и честь, хотя бы честь наемника, честь работника, сильным залпом отбили наступавших. Когда приказ короля дошел до них, они собрались и покинули дворец; по дороге они большей частью были убиты озлобленным народом и вооруженной чернью. В неохраняемый дворец ринулась толпа, упоенная уже победой.
По предложению жирондиста Вернио, большого говоруна и, можно сказать, оратора, решено было начать новую эру: отрешение короля или, как они называли, главы исполнительной власти, собрание национального конвента, устройство чрезвычайной комиссии, составление нового министерства, назначение воспитателя дофину и содержание королевской семьи. Королю был указан Люксембургский дворец, где он был поставлен под охрану граждан и закона и стал пленником нации; вскоре его с семьей перевели в Тампль, одну из государственных тюрем. Душой нового правления был министр юстиции Дантон, человек тридцати двух лет, чувствовавший свою силу «народного министра». То была Франция, в которой даже предводители «друзей свободы 1789» не находили себе места. 20 августа Лафайет, опасаясь за свою личную безопасность, так как его армия была тоже поколеблена, покинул войска с двадцатью, не более, офицерами, преданными ему. Австрийские передовые отряды приняли их, т. е. заарестовали, и с ним случилось то, что бывает с политическими беглецами, которые имеют несчастье обратиться к великодушию Габсбургов: как военнопленный он был привезен в Ольмюц.
Упразднение королевстваЗаконодательное собрание не имело теперь значения и не могло справиться с восстанием в Париже. Учрежденный собранием «охранительный комитет» начал преследование неблагонадежных людей, остальное все было в распоряжении общественного совета парижской коммуны и комитетов 48 частей города. То были аристократы новых дней и новая привилегированная каста, в последующих событиях бывшая самой экзальтированной частью парижского населения и тех, кто бывал их владыками и рабами попеременно. Такими сделались Дантон и Робеспьер. Вскоре они подавили идеалистов и ораторов жиронды. С 17 августа существовал революционный трибунал, чрезвычайное судилище, куда судьи избирались, можно себе представить, какими способами. Ужасная машина для казни, гильотина, была уже в действии; это вполне современное революционное изобретение врача Гильотена, бывшего члена первого собрания, который однажды, при веселом настроении палаты, представил преимущества своей человеколюбивой машины, говоря: «В одно мгновение и без боли, je vous fais sauter la tete».
Жорж Жак ДантонВ природе такой толпы есть свойство отжить, перебеситься или продолжать неистовствовать; но остановить себя сама она не может. Пролетариат, всплывший во Франции всюду, жил в постоянном упоении. Предводители находились под страхом роялистской реакции, и этот страх усилился, когда начаты были военные действия. 23 августа брауншвейгские войска заняли Лонгви, а 2 сентября Вердён. Между тем предстояли выборы в Конвент. Самый даровитый и проницательный из всех, власть имевших, Дантон, очень хорошо понимал, что выборы должны произойти под влиянием общего увлечения и для благоприятного, по его понятиям, исхода не надо было дать толпе время образумиться. Средство было ему известно: не опасение, а ужас должен был влиять на выборы. Судя по последствиям, часто приписывают дальновидные мысли и планы стоящим у руля; обыкновенно же они действуют, как и тут, по впечатлениям и побуждениям, навязанным последними событиями. «Надо нагнать страху роялистам», — мысль, с которой Дантон явился в собрание 28 августа. Он объявил, что народ должен массою наброситься на нападающего неприятеля. «Для этого, — продолжал он, — нужно обеспечить себя от домашних врагов». Он не сказал, как это сделать, но, говоря о страхе, который надо нагнать на роялистов, он сделал недвусмысленное движение и соответственно ему приступил к страшным приготовлениям, без ненависти к личностям, но и без малейшего движения человеческого чувства, настолько хладнокровно, насколько позволяло революционное исступление.
