Ева Кюри - Мария Кюри
Вот как описывает Маня Хенрике в письме из Щук свой рабочий день в декабре 1886 года:
При всех моих обязанностях у меня бывают дни, когда я занята все время с восьми утра до половины двенадцатого, а затем с двух до половины восьмого. В перерыве - с половины двенадцатого до двух - прогулка и завтрак. После чая мы с Андзей читаем, если она в благоразумном настроении, если же нет, то болтаем или я принимаюсь за рукоделие, впрочем, с ним не расстаюсь и на уроках. С девяти вечера я погружаюсь в свои книги и работаю, если, конечно, не помешает какое-нибудь непредвиденное обстоятельство.
Я приучила себя вставать в шесть утра, чтобы работать для себя больше, но это не всегда мне удается. В настоящее время здесь гостит очень милый старичок, крестный отец Андзи, и для развлечения его я должна была, по просьбе пани З., уговорить его, чтоб он учил меня играть в шахматы. Приходится бывать четвертым партнером и в карточной игре, а все это отрывает меня от книг.
В данное время я читаю: 1) физику Даниэля, 2) социологию Спенсера во французском переводе, 3) курс анатомии и физиологии Поля Бера в русском переводе.
Я читаю сразу несколько книг: последовательное изучение какого-нибудь одного предмета может утомить мой мозг, уже достаточно нагруженный. Когда я чувствую себя совершенно неспособной читать книгу плодотворно, я начинаю решать алгебраические и тригонометрические задачи, так как они не терпят погрешностей внимания и мобилизуют ум.
Бедняжка Броня пишет, что экзамены даются ей с большим трудом, что она много работает, а состояние ее здоровья внушает опасения.
Каковы мои планы на будущее? Они отсутствуют, или, вернее говоря, они есть, но до такой степени незатейливы и просты, что и говорить о них нет смысла: выпутаться из своего положения, насколько я смогу, а если не смогу, то проститься со здешним миром - потеря невелика, а сожалеть обо мне будут так же недолго, как и о других людях.
В настоящее время никаких иных перспектив у меня нет. Кое-кто высказывает мысль, что, несмотря на все, мне надо переболеть той лихорадкой, которую зовут любовью. Но это совсем не входит в мои планы. Если когда-то у меня и были другие планы, то я их погребла, замкнула, запечатала и позабыла - тебе хорошо известно, что стены всегда оказываются крепче лбов, которые пытаются пробить их...
* * *
Эти смутные намеки на самоубийство, разочарование, скептическая фраза о любви требуют разъяснений.
Разъяснение само по себе простое, очень обычное. Его можно назвать "Роман бедной молодой девушки". Во многих сентиментальных произведениях описываются положения такого же характера.
Все началось с того, что Маня Склодовская похорошела. В ней еще нет духовной тонкости, какая обнаружится в ее портретах несколькими годами позже. Но прежняя толстощекая девчушка стала грациозной девушкой. Восхитительные волосы и кожа. Тонкие щиколотки и красивые запястья. Правда, лицо ее не отличается правильностью черт и далеко от совершенства, но обращает на себя внимание волевым складом рта и глубоко посаженными серыми глазами, которые все же кажутся большими благодаря поразительной силе взгляда.
Когда старший сын З., Казимеж, вернулся из Варшавы в Щуки, чтобы провести праздничные дни, а затем и летние каникулы в родном доме, он там застал молодую гувернантку, умевшую отлично танцевать, грести, бегать на коньках, умную, хорошо воспитанную, способную сочинять стихи так же хорошо, как править экипажем и ездить верхом, - словом, таинственную и совершенно не похожую ни на одну из знакомых ему барышень. И он влюбился в эту гувернантку. А под ее революционными доктринами таилось уязвимое сердце, и Маня тоже увлеклась очень красивым, очень милым студентом.
Ей не исполнилось еще и девятнадцати. Он чуть постарше. И они стали думать о брачных узах.
Ничто, казалось, не препятствовало их браку. Правда, Маня была в Щуках только "панной Марией" - наставницей хозяйских детей, но она пользовалась всеобщим расположением: сам З. совершает с ней долгие прогулки по полям; пани З. благоволит к ней; Бронка обожает. И муж и жена оказывают ей особые знаки внимания. Несколько раз посылали приглашения погостить у них ее отцу, брату, сестрам. В день Маниного рождения преподнесли ей подарки и цветы.
Поэтому Казимеж З., не опасаясь, с уверенностью в благоприятном исходе дела спросил родителей, одобряют ли они его сватовство.
Ответ последовал немедленно. Отец вышел из себя, мать чуть не упала в обморок. Как? Их любимый сын готов жениться на особе, не имеющей за душой ни гроша, вынужденной искать места "в людях"! Молодой человек, который может хоть завтра жениться на самой знатной, самой богатой девушке во всей округе! В своем ли он уме?
И там, где так стремились показать, что считают Маню другом дома, в одну минуту возникают непреодолимые общественные перегородки. То обстоятельство, что девушка из хорошей семьи, блестяще образованна, морально безупречна, - все это ничто в сравнении с короткой фразой: "Брать в жены гувернантку неприлично".
Под действием уговоров, резкой отповеди и головомойки решительные намерения студента тают. У него слабый характер. Его пугают упреки и гнев родителей. А Маня, уязвленная пренебрежением со стороны людей, не стоящих ее, замыкается в неловкой холодности и нарочитой молчаливости. Она решила твердо, раз и навсегда, выбросить из головы мысль о своем счастье.
Но любовь имеет одно общее свойство с честолюбием: одного желания избавиться от нее недостаточно.
* * *
Простой выход из положения - расстаться с семьей З. - оказался для Мани невозможным. Она боялась встревожить своего отца. А главное, не могла себе позволить роскошь - бросить очень выгодное место. Прошло время, и от накоплений Брони остались одни воспоминания. Теперь обучение старшей сестры на медицинском факультете оплачивали Маня и отец. Каждый месяц посылает Маня своей сестре пятнадцать рублей, а иногда и двадцать - почти половину своего месячного заработка. А где найти такое же вознаграждение? В конце концов между нею и семьей З. не произошло ни прямого объяснения, ни тягостного столкновения. Было разумнее молча испить чашу унижения и остаться в Щуках, как будто ничего не произошло.
Жизнь опять течет все так же, как и раньше. Маня по-прежнему дает уроки, бранит Андзю, встряхивает Юлика, который засыпает от всякой умственной работы. Продолжает свои занятия с крестьянскими детьми. Как и раньше, она сидит над книгами по химии, сама удивляясь своей настойчивости. Играет в шахматы, ездит на балы и гуляет на чистом воздухе...
Впоследствии она записывает:
Зимой эти широкие равнины, когда их покрывает снег, не лишены очарования, и мы совершали далекие прогулки на санях. Бывало так, что с трудом разбирались, где дорога.
"Не сбейтесь с проторенного пути!" - кричала я вознице. Он отвечает: "Едем в самый раз!" или "Не бойсь!" - И... перекувыркиваемся. Но от таких случаев делалось только еще веселее.
Помню также хорошо, как в тот год, когда выпал очень глубокий снег, мы построили из снега чудесную хижину. В ней мы могли сидеть и любоваться огромной, чуть розоватой белой гладью.
Неудачная любовь, обманутые надежды на высшее образование, постоянная нужда в деньгах - все эти испытания вызывают у Мани стремление забыть о собственной судьбе, и ее мысли обращаются к семье. Не для того, чтобы взывать о помощи. Даже не для того, чтобы пожаловаться на горечь своих чувств. Ее письма полны добрых советов и предложений. Ей хочется, чтобы ее близкие жили как можно лучше.
В письме 1886 года она пишет отцу:
Прежде всего и больше всего пусть милый папа бросит огорчаться тем, что не может помогать нам. Недопустимо, чтобы наш отец жертвовал для нас чем-нибудь еще сверх того, что он уже дал нам. Мы получили хорошее образование, солидную культуру и неплохой характер. Таким образом, пусть папа не унывает: мы не пропадем. С моей стороны, я буду навек признательна своему горячо любимому отцу за то, что он сделал для меня, а сделал он неизмеримо много. Только одно меня печалит - что мы не в состоянии достойно отплатить ему за это. Мы можем лишь любить и почитать его, насколько это в силах человека...
В письме от 9 марта 1887 года Маня пишет Юзефу:
Мне думается, что, заняв несколько сотен рублей, ты смог бы остаться в Варшаве, а не хоронить себя в провинции. Прежде всего, одно условие, милый братик, - не сердись, если я напишу в этом письме какую-нибудь глупость: вспомни наш уговор - я буду говорить тебе чистосердечно все, что я думаю.
Видишь ли, милый брат, в чем дело, все сходятся на том, что врачебная практика в каком-нибудь городишке помешает твоему дальнейшему культурному развитию и не даст возможности заняться научными исследованиями. Похоронив себя в провинциальной дыре, ты похоронишь и свою будущность. Без хорошей аптеки, больницы и книг ты опустишься, несмотря на лучшие намерения. Если это случится, я буду страдать невыразимо, так как сама я потеряла всякую надежду стать кем-нибудь, и все мое честолюбие переключилось на тебя и на Броню. Пусть хоть вы двое направите свою жизнь согласно вашим дарованиям. Пусть дарования, несомненно присущие нашей семье, не пропадут зря, а проложат себе путь через кого-нибудь из нас. Чем сильнее горюю о себе самой, тем больше надеюсь я на вас...
