Владимир Земцов - 1812 год. Пожар Москвы
А.Д. Балашов. Гоавюра Шефлера с портрета А. Г. Варнека.
18 июля император Александр I отбыл из Москвы, и Ростопчин с удвоенной энергией продолжил борьбу с мартинистами и «паникерами»[193]. 23 июля Ростопчин уведомил министра полиции А.Д. Балашова о том, что «бывший студент Урусов, не пьяный, в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву возможен и послужит к общему благополучию», за что был посажен в сумасшедший дом; что взят под караул «живущий в Петровском священник иностранец Буфф» за подозрительную переписку с лицами из Риги и Франции; о том, что «вчера на немецком рынке прибили француза за то, что он дурно говорит по-русски»… А далее, как бы мельком: «В городе еще утверждают, что в.п. имели тайное свидание с Ключаревым». И сразу затем — перешел на другую тему[194]. Эта фраза, словно случайно брошенная Ростопчиным, министра полиции если и не испугала, то не на шутку взволновала! 30 июля он немедленно и собственноручно после получения письма отписал Ростопчину из Петербурга: «О тайном моем будто бы свидании с К. слухи неосновательны, ибо нет тому ни повода, ни причин, а явно был он у меня один раз»[195]. Так все-таки Балашов виделся с Ключаревым! Более того, в течение нескольких лет Ключарев информировал Балашова не только о важных новостях, почерпнутых из прессы, но и о различных настроениях и слухах в Москве, информацию о которых почт-директор, по-видимому, черпал благодаря перлюстрации проходившей через него корреспонденции. Это заставляют предположить два письма, отправленные Ключаревым Балашову в январе 1810 г., и опубликованные в 1889 г. в «Русском архиве»[196]. Знал ли об этом Ростопчин? В любом случае, он был уверен, что у Ключарева сильные связи в верхах. Тем еще более московский главнокомандующий, отличавшийся смелым и задиристым нравом, должен был почувствовать азарт к тому, чтобы испытать свою собственную силу в праведной борьбе с подлинными и с мнимыми врагами Отечества.
15 июля общее присутствие московского магистрата совместно с надворным судом пришло к мнению по делу Верещагина и Мешкова: «Купеческого сына Михайлу Верещагина лишить доброго имени и, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу в Нерчинск; а дерзкое сочинение его истребить. Секретаря Мешкова, лиша чинов и личного дворянского достоинства, написать в военную службу»[197].
20 июля (подписано было 25 июля) это мнение было подтверждено определением 1-го департамента московской палаты уголовного суда, но, однако, с важной поправкой: «Купеческого сына Михайлу Верещагина за вымышленное им к возмущению клонящееся сочинение, следовало бы казнить смертию, а по указу 1754 года сентября 30-го наказать кнутом, но как он Верещагин сын купца 2-й гильдии, которая силою городового положения 113-й статьи от телесного наказания освобождается, то не наказывая его телесно, а по основанию городового положения 86-й статьи, лишить его Верещагина доброго имени и по силе указа 1754 г., сентября 30-го, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу в Нерчинск»; «губернскому секретарю Мешкову за неосторожное его любопытство отношением с упомянутого дерзкого сочинения копии и выпущение оной в другие руки, вменяя в наказание содержание под караулом, усугубить содержанием же в смирительном доме, а притом наистрожайше подтвердить, чтоб он впредь таковые вредные разсеивания старался удерживать…»[198]
Несмотря на то что дела подобного рода в Сенате, как правило, уже не рассматривались, Ростопчин, желая не только ужесточить приговор, но и официально привлечь к делу Ключарева и московских мартинистов, перенес дело в Сенат. В своем рапорте от 1 августа, поданном в 6-й департамент Сената, он указал, что «находит преступление Верещагина самоважное и в том случае, если бы он единственно перевел Прокламацию и речь Наполеона; но как он есть сочинитель сей дерзкой бумаги, и писал ее именем врага России», то по его, Ростопчина, мнению, Верещагина следовало наказать кнутом и сослать вечно в Нерчинск в работу[199]. Таким образом, Верещагин, оговорив себя и отведя обвинения от сына Ключарева и от самого почт-директора, усугубил свою собственную вину. Это, в частности, дало Ростопчину повод перенести дело в Сенат, требуя ужесточения приговора.
К рапорту Ростопчина было приложено «мнение главнокомандующего в Москве». В нем говорилось, что Верещагин первоначально при допросе упорно стоял на том, что речь и письмо Наполеона он перевел из немецкой газеты, сказывая сперва, что ее поднял близ Кузнецкого моста, потом, что получил от сына г. Ключарева, а наконец от одного почтамтского чиновника в газетной, где будто ее и переводил. Поэтому, как говорилось далее, московский главнокомандующий, принимая в соображение вышеприведенное указание Верещагина, посылал его из своего дома с полицмейстером полковником Дурасовым в почтамт для отыскания там того, кто Верещагину, по словам его, дал газету. Далее Ростопчин изложил обстоятельства происшествия в почтамте, указав, что почт-директор был с Верещагиным в отдельной комнате довольно долго наедине, и что впоследствии, уже при обыске в доме отца Верещагина, подследственный сказал мачехе о том, что Ф.П. Ключарев обещал за него заступиться[200]. Информировав Сенат о действиях Ключарева, Ростопчин не преминул уведомить, что государь император «соизволил указать Дело сие решить немедленно и без очереди».
Между тем, Сенат дал свое определение по делу только 19 августа. Он решил, что хотя от «пасквиля», писаного Верещагиным, ни малейшего вреда не последовало и что он написан был единственно из ветрености мыслей, но в виду того, что он наполнен дерзкими выражениями против Российского государства, от имени врага России, что делает Верещагина изменником Отечества, сей последний, по мнению Сената, должен был подвергнуться наказанию кнутом 25 ударами и ссылке в каторжную работу в Нерчинск. Писаный же им «пасквиль» следовало публично сжечь под виселицей. Мешкова, «списавшего дерзкое сочинение и сделавшегося орудием к рассеянию оного по разным рукам, лиша чинов и соединенного с оными дворянского достоинства, написать в солдаты, а буде окажется неспособным к воинской службе, то сослать в Сибирь на поселение. 1-му департаменту московской палаты уголовного суда следовало сделать строгий выговор за неправильное освобождение Верещагина от телесного наказания.
Наконец, в связи с «неблаговидными поступками» московского почт-директора Ключарева, «оказанными им при исследовании об означенном преступнике Верещагине полициею», и показавшимися подозрительными, Сенат решил: «Об оных строжайше исследовав, учинить суждение на основании законов»[201]. Так как Сенат счел рассмотренное дело чрезвычайно важным, следовало до приведения приговора в исполнение представить о нем через министра юстиции рапорт государю императору[202].
Между тем, Ростопчин продолжал с большим пылом выискивать в Москве изменников, запугивать иностранцев и кормить русское простонародье разными слухами, всячески возбуждая в нем праведный патриотический дух. 26 июля Ростопчин сообщил Балашову: «Известие из Твери… о разбитии Саксонского корпуса войсками г-на Тормасова, обрадовало город и разозлило народ и против немцев. Все движение к добру, и сие находится даже в разглашениях. 60 человек будто видели, и все верят, что на Даниловском монастыре на 20-е число показалось пред светом над крестом церкви сияние, посреди коего Спаситель, благословляющий Москву. Барыня видела сон (и ему верят), что государь изволит стоять в короне, что на него хочет кидаться леопард, коего удерживают Егорий и Никола веревкой, и наконец его удавили». И далее: «Живущий у меня в доме и прежде долго живший повар француз Турне вздумал толковать на кухне благоденствие царствования Наполеонова дарованием свободы. Но люди сие на него донесли. Он в полиции, послезавтра, яко мещанин на Конной, будет высечен плетьми и отослан в Оренбург»[203].
Среди тех иностранцев, которых хватали и наказывали чуть ли не каждый день, 30 июля оказался Франсуа (по другим данным — Петр) Мутон, учитель фехтования. Ростопчин писал об этом Балашову так: «А вам сообщаю новое доказательство, что слово вольность, на коей Наполеон создал свой замысел завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова остаются без действия. А сего утра один француз, дезертир в последнюю войну, по имени Mouton, живучи в доме доктора Шлегеля, вздумал говорить слуге его: что скоро они будут счастливы, и Наполеон им дает свободу. Вместо благодарности человек русский ударил его по зубам, позвал товарищей, чтоб тащить на съезжий двор»[204]. В день расправы над Верещагиным 2 сентября 1812 г. Мутон чудом не стал еще одной жертвой «народного гнева».
