Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
Запорожская вольница прежде всего напала на воеводский город Киев. Укрепления этого важного пограничного пункта, под эгоистическим управлением князя Василия, находились в таком состоянии, что сеймовые депутаты, земские послы, еще в 70-х годах XVI столетия упрекали в небрежности пана киевского воеводу, который, по их выражению, имел бесстыдство оправдываться своею несостоятельностью, и просил у шляхетского правительства субсидии для приведения Киева в оборонительное положение. Казаки, под предводительством своего войскового писаря, Гренковича, вломились в киевский замок, с тем чтобы овладеть приписанными к замку имуществами. К числу таких имуществ, как хозяйственная единица, принадлежал Межигорский монастырь. В качестве завоевателей, казаки не уважили ни православного монашества, ни самой церкви. Под предлогом, что в монастыре скрывается какой-то вор, обокравший Гренковича, казаки связали игумена и избили до кровавых ран. Межигорским игуменом был то время Иосиф Бобрикович-Копоть, известный впоследствии борьбою против церковной унии, в сане Мстиславского епископа. Возный генерал Киевского воеводства, составивший судебный акт о казацком разбое, писал в нем, что казаки, «змучивши и змордовавши игумена», кинулись по монастырским коморам, а потом, «впадши до церкви, яко одни татарове», разбили ларец с монастырскими деньгами и документами на монастырские имущества, деньги забрали, а документы уничтожили. Особенно издевались они, по произведенному возным генералом следствию, над королевскими грамотами; отрывали «вислыя» печати, рвали пергамент в куски, бросали в грязь и топтали ногами.
Таково было начало казацких бунтов, которые наши историки представляют войною за веру.
Глава III.
Свобода веры и совести в казачестве. — Первая казако-панская усобица. — Три характеристические черты казацких бунтов. — Католический бискуп в качестве примирителя казаков с Киевом. — Признаки разложения Польши. — Вторая казако-панская усобица.
Ни запорожским дикарям, сделанным отчасти ручными, ни замковым жолнерам, дичавшим на киевском пустынном пограничье, не было дела до религиозной стороны монастырей, находившихся в их распоряжении и «подаваньи» (jus patronatus). Даже киевские мещане, люди оседлые, домовитые и естественно расположенные больше казаков и жолнеров к благочестию, относились к местным святилищам не лучше, как воевода киевский к укреплениям. По свидетельству киевского католического епископа в начале царствования Сигизмунда III, начальники киевского гарнизона держали в католической замковой капличке своих лошадей, а киевские мещане запирали скот в развалинах Софийской церкви, и ни сам князь Острожский, ни его православный подвоеводий, князь Вороницкий, не хотели ничего знать о подобных бесчинствах, возмущавших душу просвещенного бискупа. Но в казацких нападениях на православные монастыри, в казацких разбоях по городам и селам, принадлежавшим вечисто или доживотно православным панам, в казацких набегах на православные области Турции и на самое Царство Московское, добычный промысел малорусского казачества не подчинялся нимало чувству единоверия. Мы знаем, что один из предводителей нашего казачества, в первой половине XVI века, отписал Никольскому монастырю родовое сельцо свое, а другой, в конце того же столетия, устроил в Киеве шпиталь. Нам известно, что за Порогами подвизались нередко рыцари, видавшие широкий христианский и мусульманский свет, одушевленные религиозным энтузиазмом и мечтавшие о вечной славе казацкого имени. Но казацкая масса представляла такое смешение вероисповеданий, нравов и обычаев, что ученому дипломату Сарницкому, в царствование Стефана Батория, казаки казались исповедывающими веру турецкую.
По формации запорожской вольницы, принимавшей к себе всех и каждого без опроса, кто он и зачем бежал в низовые кочевья, эта вольница необходимо должна была состоять из представителей всех вер, так точно, как она состояла из представителей всех племен, сословий и состояний. Мы знаем, что когда шляхетное общество вытесняло из своей среды крайних протестантов, называемых ариянами, эти протестанты в кочевом товариществе, отрицавшем вообще законы людей гражданственных, находили себе такой же невозбранный приют, какой обретали в нем убийцы, воры и всякого рода злодеи. Предоставляя в своем кругу каждому свободу совести относительно злодейских поступков с отцом, матерью, родством и со всем обществом, казаки естественно допускали и свободу совести религиозной.
Казацкое скопище было, во-первых, продуктом Азии, насколько Азия была бессильна притянуть к своим поработительным центрам передовые полчища своих набегов. Во-вторых, оно было продуктом Европы, насколько господствовавшее в ней кулачное право было бессильно приучить общество к уважению чужого труда и чужой собственности. Что касается польского общества, то его феодализм, известный под именем шляхетской вольности, еще больше, чем дикая Татарщина времен Менгли-Гирея и полудикая Московщина времен Ивана Грозного, способствовал развитию в казаках разбойной терпимости, которая набрасывала покров забвения на самые ужасные злодейства их приемышей. До какой степени эта терпимость была необходима в образовании сбродного казацкого товарищества, видно из того, как заводились в Малороссии питомники низовой вольницы, старостинские и вотчинные осады и слободы.
Колонизаторы малорусских пустынь, заохочивая народ к заселению займищ своих, всего больше рассчитывали на тех, которым угрожала кара за проступки и преступления, сделанные ими в королевских городах, или в имениях других колонизаторов. Стремление к основанию новых и новых осад на русско-татарском пограничье было такою сильною потребностью строителей польско-русской республики, что не только люди грубые, но даже и такие, как ученый коронный канцлер Ян Замойский, не считали для себя унизительным прибегать к этому способу заселения своих вотчинных и поместных владений. В одном из современных списков «экзорбитанций, учиненных Яном Замойским», 36-ою экзорбитанциею помещено то, что он, зазывая к себе на слободы народ по соседним местечкам, «населял свои имения беглецами и гультаями с неслыханными вольностями. Даже таким негодяям (сказано в протесте), которые убивали отца, мать, родного брата, или пана, давал он у себя пристанище, лишь бы сделать свои села многолюдными, не позволяя никому преследовать этих преступников законами».
Порождение разбойной вольности, оправдываемой вольностью шляхетскою, казаки, состоявшие большею частью из обедневших шляхтичей да из так называемых вольных людей, уносили из отцовских и панских домов за Пороги религиозную терпимость, или индиферентизм, отличавшие «шляхетский народ» от всех народов соседних. Одни из казаков, для покрытия тяжких грехов своих, жертвовали добычное серебро на украшение церковных образов, называя себя оброчниками, или давали обет работать по нескольку недель на своих богомольцев, монахов; зато другие, по словам народной песни, не умели отличить церкви от скирды сена, а были и такие, что не хотели произнести никакой молитвы и, встав от обеда в своем бурлацком курене, благодарили Бога кощунственным подражанием обычному благодарению: «Спасибі Богу и козиному рогу, и козиній головці, и вам, панове молодці». Что касается того, как мало военное ремесло располагало их к выполнению религиозных обрядов, видно из интересного факта: что иезуитские миссионеры даже в составе квартяного войска находили, в 40-х годах XVII столетия, множество поляков и Руснаков, не бывавших по многу лет у исповеди и св. причащения.
Церковь и вера, принятые в основание казацкого товарищества, как представляет наша историография, не прибавили бы ничего к казацким заработкам; напротив, стесняли бы свободу казацкого промысла, чего мы не видим ни в одном из казацких набегов на единоверные земли. В предпринятом теперь казаками нападении на владения киевского воеводы казаки должны были бы уважать распространенное в малорусском духовенстве мнение, что князь Василий есть «начальник православия, столп и утверждение веры». Но интересы малорусского духовенства расходились диаметрально с интересами казацкими. Ни духовные и светские авторитеты православия, славословившие князя Василия, как ревнителя отеческой веры, ни покровительствуемые им церковные братства, ни такие издания, как славянская Библия, напечатанная в Остроге от его имени, — ничто не остановило днепровских добычников на пути к разорению родовых и дигнитарских владений дома Острожских. Ограбивши в 1591 году Киев и его окрестности, под предводительством шляхтича Криштофа Косинского, бывшего рукодайного слуги князя Василия, они составляют в Киевском и Волынском воеводствах шайки наездников, нападают на дома преданной Острожским шляхты, грабят, убивают, бесчинствуют и приводят наконец край в такое положение, что местное дворянство прекращает производство всех судебных и общественных дел, как это случалось прежде только во время татарского набега «великою ордою». Со стороны князей Острожских, киевского и волынского воевод, принимаются меры к соединению дворянства в правильные ополчения. Но усилия магнатов, подкрепленные королевскими универсалами, парализуются мелкими землевладельцами, которые смотрят на казаков, как на своих защитников и мстителей за претерпенные ими от людей сильных обиды. Многие помогают казакам тайком, а некоторые открыто выпрашивают у Косинского хорошо вооруженные, опытные в набегах отряды запорожцев, и ходят с ними на своих супостатов. Видя, что ветер дует в её паруса, вольница Косинского овладела пограничными старостинскими городами, все находимые у подстаростиев бумаги истребляла, как и в Межигорском монастыре, наконец стала принуждать не только мужиков, но и самих шляхтичей землевладельцев, к присяге на послушание Запорожскому войску. Мятеж Косинского был опасен всего более с этой стороны. Едва сложившееся на пограничье общество готово было превратиться в бессудную, беспощадную, саморазрушительную орду.
