Доминик Бартелеми - Рыцарство от древней Германии до Франции XII века
Взаимная смертельная ненависть каких-то знатных семейств вообще выглядит в «Истории» Григория привычным атрибутом общественной жизни. Так, друг друга убивали, с одной стороны, его собственные родственники, очень аристократичные и имеющие римское происхождение, с другой — родственники епископа Феликса Нантского, и он неявно подтверждает право своей родни на реванш, оправдывая тем сам вооруженное убийство ими родственника его коллеги{120}, хотя тот, бесспорно, был с этим не согласен и утверждал, что это преступление, вопиющее к отмщению. Далее Григория обеспокоила кровная месть в собственном диоцезе, разделившая Сихара и Австригизела, а потом Храмнезинда, — ведь сам Григорий однажды призвал к миру во имя заповедей блаженства{121}. Но его мир по-прежнему остается миром конфликтов, вражды, людей, называющих себя правыми по отношению к несправедливым врагам, и в этом соотносится с христианством, ориентированным на Ветхий Завет, на Паралипоменон и псалмы.
Если верить хронике «Фредегара» (начало VII в.), рассказ о Страстях Христовых побуждал Хлодвига особенно сожалеть, что там не было его самого и его франков: он мог бы заставить римлян заплатить за страдания Иисуса кровью. И уже рассказы Григория, которые эта хроника воспроизводит (выборочно) и продолжает (в его манере), чтобы они вместе стали единой «Историей франков», показывает Меровингов обращенными воинами — обращенными не к Евангелию и его морали, а к «христианству святилищ и реликвий», о котором так хорошо говорит Питер Браун и которое этим воинам — гораздо в большей мере, чем Евангелие как таковое — предлагал поздний Рим. Они могли считать свои частные и внешние войны войнами еврейского народа и праведника из псалмов, на которого нападают враги, то есть они в оправдание своих действий ссылались на необходимость отомстить, обращались к библейским стихам как к предсказаниям оракула и верили, что почитание умерших святых в виде мощей обеспечит им удачу — и напротив, злопамятность последних, если их обидеть, навлечет несчастье.
Стоит упомянуть трагический конец претендента на королевскую власть Гундовальда в 585 г. Преследуемый королем Гунтрамном, на престол которого он претендовал, он был окружен в Сен-Бертран-де-Комменж. Патриций Муммол и еще несколько его сторонников пообещали ему не предавать его, но все равно предали, чтобы Гунтрамн сохранил им жизнь. Гундовальду оставалось только идти на смерть, от меча его защитила кольчуга, но в голову ему угодил камень. Это была христианская смерть, в суровом, беспощадном духе: «О вечный судия и истинный мститель за невинных, Боже, от коего исходит всякая правда, кому неугодна ложь, в ком нет никакого лукавства и никакой злой хитрости, тебе вручаю судьбу мою, молю тебя, да не замедлишь отмщением тем, кто меня, неповинного, предал в руки врагов»{122}. Действительно, патриция Муммола в свою очередь предали: Гунтрамн не сохранил ему жизнь, как тот рассчитывал. Ручаемся, что проклятие Гундовальда услышали и что кто-то придал этим словам огласку, чтобы побудить короля к подобной суровости… Тот, кто поминает «суд Божий», некоторым образом адресуется к общественному мнению, к его чувству справедливости.
Что касается справедливости, то здесь забота о ней пока не предполагает и защиту слабых.
Последняя тема, имеющая довольно специфический иудео-христианский характер, ведет начало от некоторых псалмов и высказываний ветхозаветных пророков. Сам Бог, по словам пророка Исайи (25: 4), — «убежище бедного, убежище нищего». Он защищает вдову и сироту, их жалобы к Нему разжигают Его гнев: Он убивает их притеснителя. В VI в. подобную форму Божьего рыцарства имитировали христианские епископы, истолковывая к своей выгоде (как на Маконском соборе в 587 г.) эту роль защитников слабых. Они возлагали на Бога и святых задачу, чтобы те посредством мстительных чудес карали смертью притеснителей — имелись в виду исключительно те, кто посягает на их собственные храмы{123}. Это с VII в. и в каролингском мире мы увидим, что на данную роль защитников притязают короли, графы и что тем самым она переходит в ведение сеньоров, имеющих рыцарский христианнейший облик, — хотя, с другой стороны, убийство христианина христианином тогда стало еще более острой проблемой, чем для королей и лейдов — современников Григория Турского.
Таким образом, «германская» кровная месть в VI в. вполне отмечена, но историков XIX в. она тревожила с некоторым избытком, — а жестокость суда поздней Римской империи, несомненно, тревожила их слишком мало. Ведь, если читать Григория Турского внимательно, некоторые детали в его текстах подтверждают обоснованность той (относительной) дедраматизации франкского мира, которую совершила антропология, начиная с новаторской статьи Джона Майкла Уоллеса-Хедрилла{124}.
Самый развернутый эпизод — случай, когда смертельная ненависть, или файда, столкнула туренского аристократа Сихара сначала с Австригизелом, которого он убил, а потом с Храмнезиндом, который сначала согласился на мир, но потом в день пира (в очень германской, очень тацитовской атмосфере, на берегах Луары) отпилил ему голову из-за шутки… Эту историю в двух действиях{125}, развивающуюся в медленном темпе, второй поворот которой был неожиданным, много раз комментировали[28]. Этот сюжет стал обязательным для всякого уважающего себя автора социологического очерка о вендетте. Здесь показаны одновременно насилие и способы его ограничить — публичные и частные процедуры примирения, а также новый виток конфликта.
Месть в этом меровингском обществе, даже в референтном (самом суровом) случае мести за кровавое преступление, совершаемой с помощью кровных родственников, — не следствие импульса, не проявление ярости и варварства, либо не только это. Это, скорей, следствие социального предписания, стратегического выбора (мстить в таких-то случаях, а не в других) и даже оправдания, сделанного задним числом (представляющего данный акт как месть). Это настоящая социальная практика, подчиненная нормам и предполагающая полностью враждебное окружение, так что это не нарушение порядка и не выплеск насилия.
Тем не менее при мести как системе применение силы все-таки не исключено. Тут всё сильно зависит от общественного веса участвующих лиц, и общество поощряет, предписывает определенное насилие, в то же время в принципе сдерживая его и направляя в безопасное русло. Мы даже встречаем случаи, когда, например, во времена Цезаря и Амбиорига{126}, вожди мстили друг другу опосредованно, избирая мишенью скорей подданных врага, чем его самого, то есть притесняя слабых, которые зависят от противника.
Тем не менее риск для жизни в конфликте королей и лейдов выглядит, даже с учетом необъективности источника, большим, чем во времена Ордерика Виталия, другого важного очевидца действий средневековой аристократии, более снисходительного, чем Григорий Турский (рубеж XI—XII вв.). В VI в. гораздо чаще, чем в более рыцарскую эпоху, о которой рассказывал Ордерик Виталий, одна из излюбленных форм борьбы с врагом состояла в том, чтобы предать его суду или гневу короля, приведя к последнему пленного вожака противной группировки, захваченного в момент немилости. В таком случае обвинение в римском преступлении оскорбления величества могло стоить последнему жизни{127} или по меньшей мере обречь на изгнание с конфискацией земель и сокровищ. Так, за Додоном погнались и убили его, предварительно отрубив ноги и руки. В 590 г. сыновья майордома Бургундии Ваддона были арестованы за убийства и грабежи торговцев на большой дороге; они попытались подкупить короля Гунтрамна сокровищами, но против них выступил один граф (Маккон) и поведал об их преступлениях, в результате чего обоих подвергли пыткам и после этого одного казнили, а другого изгнали{128}. В 578 г. Даккой, покинувший короля Хильперика, был схвачен герцогом Драколеном по прозвищу Усердный, который его связал и привел к королю, пообещав ходатайствовать, чтобы тому сохранили жизнь. Но на деле Драколен представил его в дурном свете, из-за чего король велел убить Даккона. После этого Драколен попытался захватить и герцога Гунтрамна Бозона. Последний напомнил ему о союзе между ними, предложил свое имущество в обмен на свободу, но тот отказался и повел себя вызывающе, показывая веревку, которой его свяжет. Итак, Драколен пришпорил коня и атаковал Гунтрамна Бозона, «но при ударе он промахнулся, копье сломалось, и наконечник упал на землю. А когда Гунтрамн увидел, что ему грозит смерть, он, призвав имя Господне и великую благодать блаженного Мартина, поднял копье, вонзил его в горло Драколена; затем он приподнял Драколена из седла, а один из приближенных Гунтрамна прикончил Драколена»{129}. Вот истинный героизм герцога Гунтрамна Бозона — с Божьей помощью против смертельного врага.
