Елена Прудникова - Иосиф Джугашвили
…И снова он мотается по стране. Кавказ, где Камо предпринял попытку нового «экса» — деньги были нужны отчаянно, но «экс» провалился, не повезло… Затем Питер — там была грандиозная политическая стачка, связанная с выборами в Думу, как же в таком деле без него обойдется? А осенью он отправился за границу, в Краков, на совещание рабочих депутатов с Лениным и Зиновьевым, и через месяц еще раз туда же, на партийное совещание, на котором он снова вошел в члены ЦК и в его Русское Бюро. Теперь их было четверо цекистов в России: двое революционеров — он и Андрей Уральский (псевдоним Якова Свердлова) и два депутата: Петровский и Малиновский.
Так Иосиф стал одним из двоих главных людей партии большевиков внутри страны, и ему даже назначили содержание, несмотря на то что с деньгами у партии было совсем плохо. Но ведь у Кобы никогда не было денег, и заработать негде — еще не хватало, чтобы первый человек в России забивал себе голову проблемами, как пообедать. Так что, несмотря на попытку отказаться, ему было установлено «жалованье» в размере 60 рублей в месяц.
Однако сразу его в Россию не отпустили. Ленин попросил Иосифа написать статью по национальному вопросу, поскольку в партии он был по этой теме специалистом номер один. Так что из Кракова он отправился в Вену работать над статьей «Марксизм и национальный вопрос». По этому поводу он выразился в письме Малиновскому кратко и определенно: «Сижу в Вене и пишу всякую ерунду». Неужели увлечение марксизмом начало проходить? Однако не откажешься же от поручения Ленина, вот и пришлось ему вместо конкретной работы торчать за границей и теоретизировать. Там он, кстати, впервые увиделся с Троцким. Как вспоминал впоследствии «демон революции», пришел он в гости к своему приятелю, сыну богатого бакинского купца, депутату Госдумы Скобелеву. Хозяин и гость сидели в гостиной за самоваром и рассуждали о низвержении царизма. Точнее, это Троцкий пишет, что рассуждали, а на самом деле, надо полагать, рассуждал-то Лев Давидович, человек куда как разговорчивый, а Скобелев поддакивал да кивал. Вдруг без стука отворилась дверь, и в комнате показался невысокий смуглый человек, который без единого слова налил себе стакан чаю и столь же безмолвно удалился. Немая сцена. Воспитание-с…
Впрочем, можно напрячь фантазию и посмотреть на ситуацию с другой стороны. Иосиф сидит в соседней комнате, работает — пишет, как он выразился, «всякую ерунду». За границей ему надоело жутко, он устал от болтовни, хочется в Россию… и чаю тоже хочется, а если войти в гостиную, так ведь этот трепач прицепится, потом не отвяжешься, еще не хватало все это слушать. Сколько можно болтать за самоваром? Так и до вечера чаю не напьешься… Что ж, придется быть невежливым, чтобы не быть грубым…
А что, чем не объяснение? Любой, кто имел дело с профессиональными политиками — этот тип со временем не меняется, — знает, что ситуация, в которой приходится быть невежливым, чтобы не быть грубым, в общении с этой публикой стандартна.
…Но Коба не создан для жизни в эмиграции. Душой он стремится в Россию. В письмах он ничего не рассказывает о своем житье-бытье, кроме того, что «пишу всякую ерунду», зато засыпает адресатов вопросами. Как дела на Путиловском? Как с «Правдой»? Как во фракции? Похоже, что с эмигрантами у него отношения не очень-то складываются. Из Кракова он пишет одному из друзей: «Скучаю без тебя чертовски. Скучаю, клянусь собакой. Не с кем погулять. Не с кем по душам поболтать». Если бы он читал Гумилева (а может, и читал — кто его знает?), то мог бы, наверное, написать: «Я злюсь, как идол металлический среди фарфоровых игрушек». Душа требовала дела, дела… а дела не было! Выборы, язви их! Выборы, фракции, газеты…
Только в середине февраля он вырвался в Россию. «Вакханалия арестов, обысков, облав…» — пишет он. 10 февраля арестован Свердлов. Примерно в это время в газете «Луч» появилась заметка, анонимный автор которой намекал на то, что депутат Государственной Думы большевик Малиновский — провокатор. Иосиф, сам в свое время немало пострадавший от подобных слухов, самозабвенно защищает товарища. Знал бы он, кого защищает…
На этот раз он не хотел быть арестованным, но и на старуху бывает проруха: он, опытнейший конспиратор, делает роковую ошибку. На Калашниковской бирже проводится благотворительный бал-маскарад, на котором, естественно, присутствует весь революционный бомонд. Кто-то пригласил туда Иосифа, и тот пошел, несмотря на то что полиция с ног сбилась, разыскивая его. Не исключено, что пригласившим как раз и был депутат Госдумы Роман Малиновский, самый высокооплачиваемый провокатор Охранного отделения. В самый разгар концерта на бал явилась полиция. Агент указал на человека, сидевшего за столом вместе с несколькими депутатами Государственной Думы — впрочем, присутствие депутатов не помешало аресту. Так Иосиф попал в руки полиции, и на этот раз — надолго. После его ареста лидером Русского Бюро стал Малиновский. А Сталин и несколько ранее арестованный Свердлов были высланы в Туруханский край.
Туруханская ссылка
Как ни описывай жизнь Кобы в последние пять лет, все равно не отделаться от впечатления, что она была совершеннейшей суетой. Те дела и заботы, которые в 1905 году выглядели разумными и целесообразными, все больше напоминают бессвязные картинки, мелькающие за окнами поезда. Выборы… Куда выбирать, зачем? Что могут большевики в Думе, и что может сама Дума, и чего она хочет, эта Дума, в которой всякой твари по паре? Газеты… О чем в них писать? О мелких политических разногласиях с меньшевиками? Обсуждать животрепещущий вопрос, оставаться ли в Думе, если она идет не туда, куда хотелось бы их партии? Какое это имеет отношение к защите справедливости и разве для того Коба пришел в РСДРП?
Ему было тридцать пять лет, и последние шестнадцать из них он отдал революционной работе. Но революция захлебнулась, и никаких перспектив впереди. «Царство свободы» отодвигалось на неопределенный срок — это в лучшем случае. А в худшем, похоже, становилось миражом. В его ли годы гоняться за миражами?
В последнее время Коба все чаще давал себе передышку. Четыре месяца в Сольвычегодске, два в Вологде — побыть наедине с собой, разобраться в том, что происходит с ним и вокруг него. Но он ничего не успевает — его все время теребят, бомбардируют письмами, снова наваливается политическая и организаторская суета. Иосиф ссутулился, помрачнел, выглядел больным и усталым. Не стало азарта, свойственного ему раньше, жизнь давила, пригибала к земле, затягивала… И вдруг все кончилось. Он ощущал себя выброшенным из жизни, все — Москва, Петербург, Европа — отодвинулось далеко-далеко, куда-то за край земли. А до самого края земли шумела тайга.
…Туруханский край огромен и дик. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянется до самого Ледовитого океана: бескрайняя тайга, а к северу — столь же бескрайняя тундра. На сотни и сотни километров нет ни дорог, ни людей. Лишь по берегам Енисея лепятся деревушки, которые здесь называют станками. В относительно обжитых местах в станках дворов по двадцать—тридцать, а на севере—и вовсе два-три двора.
Полторы недели добирались из Петербурга в Красноярск. На то, чтобы преодолеть остальные полторы тысячи километров до села Монастырского, «столицы» Туруханского края, ушел месяц. Прибыли они 10 августа, Иосиф представился приставу Кибирову, главному начальнику над ссыльными. Пристав был переведен сюда из Баку в наказание за какую-то провинность. Весь край — тюрьма, только очень большая. Другой дороги, кроме как по воде, здесь не было, на берегах — кордоны: бывалый таежник, конечно, их обойдет, но не горожанин. Не убежишь.
Настроение у Иосифа было — хуже некуда. Мрачный, подавленный, потерянный, он не хотел ни с кем разговаривать и никого видеть. Ссыльные ждали его с нетерпением, приготовили комнату, даже какие-то вкусности раздобыли, чтобы поторжественнее встретить человека с Большой земли. Ждали от него сообщения о положении дел в России, как было принято у ссыльных. Но Иосиф приехал, прошел в свою комнату и больше не показывался. Доклада о положении в России он не сделал, да и вообще почти ни с кем не разговаривал. Товарищи по ссылке на него обиделись — в замкнутых сообществах вообще люди обидчивы.
Дела были плохи. Для него, южанина, да еще больного туберкулезом, шансов отбыть ссылку и вернуться живым было мало, и он это прекрасно понимал. Кроме того, обычная его бедность превратилась в самую настоящую нужду. Он не имел профессии, пригодной для Севера, не мог и заработать физическим трудом. Оторванный от всех, не сумевший найти общего языка с другими ссыльными, угнетенный духом, Иосиф пишет товарищам отчаянные и потерянные письма.
Сразу по прибытии Зиновьеву в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля…» Он еще не понимал, что Туруханский край — это не Вологда и даже не Нарым. Здесь все совсем иначе.
