Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)
В российской уголовной среде началось постепенное перераспределение власти. Поначалу это вроде бы не бросалось в глаза. На воле «идейные» по-прежнему играли если не определяющую, то, во всяком случае, довольно значительную роль. Однако в местах лишения свободы (арестных домах, домах предварительного заключения, домах заключения, исправительно-трудовых домах и пр.) «держали верх» преступники «старорежимного» образца, «потомственные арестанты», за плечами которых были царские тюрьмы и каторги. В местах изоляции они адаптировались быстро и легко, проводили свою политику, брали в свои руки бразды правления. На их стороне был огромный опыт, знание тюремных «традиций» и умение выставить себя «защитниками старых заветов». Они прекрасно понимали психологию преступного мира, умело воздействовали на разношёрстную массу босяков.
Криминальных «авторитетов» старого образца в их стремлении объединить и организовать уголовное и арестантское «братство» поддержали и уголовники рангом помельче, но тоже профессионалы. В первую очередь это были карманные воры («ширмачи»), квартирные («домушники»), «налётчики» — специалисты по ограблениям банков, магазинов, учреждений и т. д., поездные воры («майданники»). Все они начали надлежащим образом «обрабатывать» мелких уголовников, которых на воле держали в руках преступники из числа «бывших». Цель была одна: настроить преступный мир, люмпенов, «дно» против уголовных «буржуев», «белой кости», «господ».
Конечно, и без того отношение босяков к представителям бывших имущих классов было прохладное — несмотря даже на то, что «бывшие» теперь влились в ряды криминалитета. Последнее обстоятельство мало что меняло. Ведь даже на царской каторге к каторжанам из «господ» общая арестантская масса проявляла подозрительность, настороженность, недоверие, никогда не признавая этих людей за «своих» — невзирая на видимую общность судьбы. Свидетельств тому много — и у Достоевского в «Записках из Мёртвого дома», и у Якубовича в «Записках бывшего каторжника», и у Свирского, и у Дорошевича…
Если в первое десятилетие Советской власти разношёрстный преступный сброд и пошёл под начало «белой кости», то к этому его вынудили обстоятельства.
Но теперь, когда в дело вмешались опытные профессионалы-уголовники старого закала, всё стало меняться.
Что это были за люди? В уголовном мире их традиционно называли «Иванами» (с ударением на последнем слоге!), «бродягами». Именовали себя профессиональные преступники также «шпана» (в блатном жаргоне это слово не имеет негативного оттенка, в противоположность литературному языку), «шпанское братство», но чаще и охотнее — «урки». Чтобы понять психологию поведения, традиции, мировоззрение этой категории криминального российского сообщества, не лишним будет растолковать подробнее каждый из этих «титулов».
«Иваны» и «бродяги» — одно и то же название уголовно-арестантской касты в дореволюционной России. Первоначально так и в самом деле называли людей без роду-племени, бродяживших по Руси и промышлявших часто преступной деятельностью.
Ну, «бродяга» — понятно. А почему — «иван»? Уточним: полностью определение этих уголовников звучало как «иван, родства не помнящий». Такой оборот перешёл в жаргон арестантов из официальных бумаг. Как известно, Иван — издревле у русских самое распространённое имя: даже в сказках его носят главные герои от последнего дурачка до царевича; не случайно и немецкие оккупанты уже во время Великой Отечественной войны обобщённо называли всех русских мужчин «иванами» (а те, в свою очередь, кликали немцев «фрицами» и «гансами»). Поэтому, когда задержанного бродягу спрашивали о его имени, фамилии, он обычно называл себя просто — «иван». На вопрос же о месте проживания и родственниках следовал стандартный ответ — «не помню». Так и записывали — «Иван, не помнящий родства» (позже этот фразеологизм прочно обоснуется в литературном языке для обозначения человека, который оторвался от своих корней).
В качестве лирического отступления: такова же примерно этимология возникновения знаменитого семейства — «Ростов-папа» и «Одесса-мама». К середине — концу XIX века южные города Ростов и Одесса стали центрами уголовного мира России. И когда профессиональные преступники и бродяги отвечали на вопрос о родственниках, они уже не ссылались на «забывчивость». Разъясняли охотно: «Ростов — папа, Одесса — мама»…
Тогда же, к середине — концу прошлого века, несколько изменяется и смысл понятий «бродяга», «иван». Да, по-прежнему среди этих людей считалось заслугой попасть в «места не столь отдалённые» не за серьёзное уголовное преступление (которых у «иванов» за плечами было немало), а именно за бродяжничество: это значило проявить ловкость, удаль, хитрость, обмануть власть… Но теперь речь шла уже не столько о безродных арестантах, сколько о «королях» каторжного и преступного сообщества. Вот как характеризует «бродяг» П. Якубович, долгое время проведший в качестве каторжника на Акатуйских рудниках:
Бродяги вообще являются сущим наказанием каждой партии. Это люди по преимуществу испорченные, не имеющие за душой, что называется, ни чести, ни совести, но они цепко держатся один за другого и составляют в партии настоящее государство в государстве. Бродяга, по их мнению, высший титул для арестанта, он означает человека, для которого дороже всего на свете воля, который ловок, который может увернуться от всякой кары. В плутовских глазах бродяги так и написано, что какой, мол, он непомнящий! Он не раз, мол, бывал уже «за морем», то есть за Байкалом, да вот не захотел покориться — ушёл!..
Каторжная часть партии, особенно в Западной Сибири, где бродяги составляют большинство, находится обыкновенно в загоне… Бродяги — царьки в арестантском мире, они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные, доходные места… Хорошо организованная «бродяжня» помещается всегда на нарах. Староста-бродяга, по обычаю впускаемый в этап раньше всех, ещё до окончания поверки, занимает для товарищей лучшие места, а каторжная кобылка (презрительное название общей массы каторжан. — А.С.) ютится большей частью под нарами, на голом полу, в грязи, темноте и холоде. («В мире отверженных. Записки бывшего каторжника»).
Бродяга на царской каторге.К тому времени, о котором мы ведём речь (конец 20-х — начало 30-х годов), понятие «бродяга» начало активно вытеснять «ивана». Слово «иван» постепенно становилось архаизмом (хотя ещё в 1925–1927 нередко можно было услышать и «иван, не помнящий родства», и даже «иван с волгой» — мелкий уголовник, выдающий себя за «авторитета»). «Бродяга» был для новой криминальной поросли ближе и понятнее… Сохранилось почётное определение «бродяга» по сей день в блатном жаргоне как похвала, положительная характеристика уважаемого преступника и арестанта.
Что касается «шпаны» и «урок» — оба слова уходят корнями в далёкие времена царской каторги. «Шпана» берёт начало от «шпанка» — так пренебрежительно именовалась на царской каторге общая масса арестантов («шпанка» на сибирском наречии — овечье стадо). Однако со временем слово потеряло оттенок пренебрежительности и стало обозначать «благородный преступный мир», свято хранящий старые «традиции», «правила» и «понятия».
История слова «урка» ещё более любопытна. Есть соблазн связать его с диалектным псковским, тверским, вятским «уркать» — ворчать, бурчать, кричать (то есть, возможно, таким образом подавать условные разбойничьи сигналы). Однако подобное толкование слишком искусственно и неубедительно. На самом деле слово родилось в результате безграмотности старорежимных каторжан.
На царской каторге «сидельцы» были заняты тяжёлыми работами, особенно на рудниках (Акатуй, Нерчинск, Шилка и пр.). Каждому из них задавался так называемый «казённый урок» — установленное задание, которое каторжанин обязан был выполнять ежедневно. Так вот: в косвенных падежах (а также во множественном числе) арестантский народ нещадно искажал это слово, произнося «урки», «на урках» и так далее. Множество таких речевых примеров встречается в «Записках бывшего каторжника» П. Якубовича:
«— Казённого урќу десять верхов выдолбить полагается»…
«— На казённых урќах далеко не уедешь»…
«— Старательские… Работа рудничная за плату так зовётся — сверх, значит, казённых урќов»…
Понятно, что нередко и начальство, и более грамотные вольные насмешливо поддразнивали «сидельцев»: «Эх, вы, урки!», подчёркивая это неправильное произношение. И в конце концов с несколько смещённым ударением словом «урка», «урки» стали обозначать каторжан, профессиональных преступников. Причём сам уголовный мир произносил эти слова с гордостью. Позже появились и производные» — «уркан» (по созвучию с «иван»), «уркач» (созвучное уголовным «специальностям» — «дергач», «щипач», «ширмач»), «уркаган» (по аналогии с «хулиган»; в старых «блатных» песнях оба слова нередко встречаются рядом)…
