Александр Назаренко - Древняя Русь и славяне
Если сеньорат по «ряду» Ярослава, как мы считаем, представлял собой закономерную форму в эволюции княжеского родового совладения на Руси, то следовало бы ожидать, что типологические параллели ему будут обнаруживаться не только у франков, но и в других европейских династиях, построенных на corpus fratrum. Действительно, с большей или меньшей отчетливостью сеньорат прослеживается, например, также в Древнечешском и Древнепольском государствах, хотя встречающееся в науке сближение завещания Ярослава Мудрого 1054 г. с соответствующими распоряжениями чешского князя Бржетислава I от 1055 г. и польского князя Болеслава III Кривоустого от 1138 г., к которому ранее присоединялись и мы[214], вряд ли основательно. Ни первое, ни второе не имели в виду учредить сеньорат, так как к тому времени он уже существовал и в Чехии, и в Польше. Суть завещаний Бржетислава I и Болеслава III из источников до конца не ясна. Вероятно, и тот, и другой стремились уже выйти за пределы обычного сеньората: чешский князь, похоже, имел в виду собственно единовластие, польский – создание территориально-политической структуры, которая напоминает хронологически близкий ей династический проект Владимира Мономаха и Мстислава Великого[215]. Вместе с тем, хотя время появления сеньората в обеих западнославянских странах трудноуловимо (в Древнечешском государстве он существовал по крайней мере с 970-х гг., а в Древнепольском – вероятно, начиная с раздела между Казимировичами в 1058 г.[216]) и несоотносимо с каким-либо известным по источникам учредительным актом, сам факт преобразования обычного братского совладения в этих раннесредневековых династиях[217] в сеньорат – налицо.
Таким образом, с точки зрения типологии corpus fratrum содержание «ряда» Ярослава, как оно передано в «Повести временных лет», сомнений не вызывает, и это может служить косвенным свидетельством достоверности летописного рассказа. Бесспорно, что «ряд» Ярослава в том виде, как он изложен в «Повести временных лет», является не протокольной записью завещания киевского князя, а его сокращенным пересказом, который преломился через призму политических представлений летописца рубежа XI–XII вв. и осложнен клишированными оборотами[218]. Но отсюда, как видим, вовсе не стоило бы заключать, будто «ряд» является позднейшим вымыслом, который имел целью просто a posteriori, чуть ли не в первой четверти XII в.[219], легитимировать положение вещей, стихийно сложившееся в 1060-е гг.[220]
Черты огосударствления (или, если угодно, феодализации) междукняжеских отношений, приобретенные последними с появлением сеньората, начинают в некоторых случаях смазывать нюансы в династической структуре, свойственные corpus fratrum. Следствием династически ущербного, подчиненного положения князей-изгоев – полоцких Изяславичей-Всеславичей и галицких Ростиславичей – было, что понятно, их принципиальное исключение из киевского столонаследия (уникальный эпизод с вокняжением Всеслава Брячиславича в Киеве в 1068 г.[221] не может, естественно, служить контраргументом, ибо оно совершилось в результате мятежа[222]). Однако с провозглашением в Любече в 1097 г. отчинности как определяющего принципа династической преемственности из числа потенциальных киевских князей исключался, например, также Давыд Игоревич с его потомством, потому что Игорь Ярославич никогда не занимал киевского стола. Кроме того, владения как Ростиславичей, так и Давыда были получены из рук киевского князя Всеволода; и те, и другие находились под верховной властью киевского князя. В самом деле, когда Давыд извинялся перед Васильком Ростиславичем, говоря: «Неволя ми было пристати в с[о]вет, ходяче в руку»[223], – он хитрил только отчасти – там, где пытался скрыть свою роль инициатора злодеяния. Убеждать же Василька в своей зависимости от Святополка, фактически не будучи зависимым, было бы делом бессмысленным, так как теребовльский князь не хуже волынского знал действительное состояние междукняжеских отношений. Все это должно было весьма сближать в глазах современников династический (теперь уже, в конце XI в., политико-династический) статус удела Давыда со статусом уделов князей-изгоев.
А между тем этот статус был принципиально иным, в чем убеждают сделанные выше типологические наблюдения над происхождением отчины Давыда. Уделы изгоев-Ростиславичей действительно находились под рукой Святополка, ибо носили в принципе, генетически, подчиненный характер, и их отчинность в этом отношении ничего не могла изменить. Удел же Давыда таковым не был. Уступая Волынь Давыду, Всеволод не испомещал подручного князя в киевской волости, а восстанавливал status quo ante Волыни, каким он был при Игоре Ярославиче, – и здесь признание Давыда отчичем Волыни принципиально меняло ее положение: из киевской волости она возвращалась в состояние династически самостоятельной отчины. По одной этой причине получение Давыдом Волыни никак нельзя рассматривать в качестве феодального пожалования; киевский князь действовал в данном случае совсем по другим законам – по законам династического патримониального права. Ситуация сложилась так, что вскоре Давыд оказался смещен и Волынь снова вернулась под Киев, но если бы Игоревич остался на владимирском столе, Волынь имела бы полную возможность стать самостоятельным княжеством, вроде Чернигова, уже при потомстве Давыда, а не только в середине – третьей четверти XII в., при Изяславе Мстиславиче и его сыне Мстиславе. Почему для того, чтобы лишить Давыда Волыни, понадобился специальный княжеский съезд?[224] Да именно потому, что для этого недостаточно было решения киевского сениора; определить владельческую судьбу князя, входящего в corpus fratrum могло только само corpus fratrum – собрание всей правящей (то есть за исключением князей-изгоев) братии. Подчинение же Давыда Святополку происходило не из династического положения Волынского князя (как в случае с Ростиславичами), а было чисто государственной природы, являясь следствием сеньората. Давыд «ходил в руку» Святополка (и Владимира Мономаха) в той же мере, в какой и черниговские Святославичи, в отношении которых летописные формулы тоже достаточно выразительны: так, решив идти в 1111 г. на половцев, Святополк и Владимир послали к Давыду Черниговскому, «веляча (выделено нами. – А. Н.) ему с собою»[225]. Вот тут положение действительно было, насколько можно судить, тождественным: ведь и Святославичи оказались исключены в Любече из числа претендентов на Киев, коль скоро киевское княжение их отца не признавалось династически легитимным[226].
Нелегко понять, почему идея сеньората, столь четко проявившаяся в 817 г., никак не присутствует в аналогичном завещании Карла Великого 806 г. Уделы преемников Карла примерно равны, и все установления капитулярия 806 г. подчеркнуто симметричны по отношению ко всем трем братьям-сонаследникам. Во всяком случае такое резкое различие двух однотипных документов, разделенных всего десятилетием, свидетельствует, что приобретение политическим строем тех или иных по природе сингулятивных, неделимых характеристик (например, качества «империи» и титула «императора») само по себе сеньората вовсе не рождает. Несомненно, и при Карле Великом в политической элите Франкского государства были люди, готовые отстаивать идею неделимости империи. И дело не в том, что в начале правления Людовика Благочестивого произошел качественный скачок в государственно-политическом сознании франков, а в том, что в окружении Людовика возобладали именно сторонники сеньората, тогда как советники его отца, среди которых доминировали династические традиционалисты, были оттеснены от двора (например, известный Теодульф, епископ орлеанский, отставленный, что характерно, по причине заступничества за обойденного в завещании 817 г. Бернхарда, племянника Людовика Благочестивого). И хотя в целом государственное строительство при Людовике продолжало тенденции, заложенные Карлом[227], все же удивительно, как совсем по-новому начинают трактоваться привычные понятия.
Реформа церковной жизни, направленная на унификацию ее правовых основ в масштабах всей державы, являлась одним из важнейших начинаний Карла Великого, но только при Людовике Благочестивом был сделан шаг от правового единообразия (unitas regulae Бенедикта Анианского, одного из ближайших советников Людовика в первый период его правления[228]) к идее единства церкви (unitas ecclesiae) как государственному императиву, а следовательно, и далее – к идее единства империи (junitas imperii)[229]. Нетрудно убедиться, насколько важным для политической программы составителей «Устроения империи» был переход от традиционного общего представления о короле как защитнике церкви к представлению о том, что благополучие церкви невозможно в условиях «человеческих разделений», и потому задача охранения церкви требует государственного единства. Сам снем в Ахене, на котором было оглашено завещание, собрался «для обсуждения дел пользы церковной и всей нашей империи» («propter ecclesiasticas vel totius imperii nostri utilitates pertractandas»). Отвечая тем, кто убеждал Людовика поделить государство между сыновьями «по обычаю отцов наших» («more parentum nostrorum»), император возражал: «Ни мы, ни те, кто мыслит здраво, никоим образом не думаем, что из-за любви и милости к сыновьям может быть в силу человеческого разделения расчленено единство империи, соблюденной для нас Богом, дабы по этой причине не возникло никакого расстройства в святой церкви и мы не допустили никакой обиды Тому, властью Которого держится правда в любом королевстве»[230]. По всему тексту рассыпаны настойчивые указания на то, что династические нововведения предпринимаются «ради пользы империи и <…> защиты всей церкви» («propter utilitatem imperii et <…> totius ecclesiae tutamen»); что право старшего брата-императора вмешиваться в дела младших братьев обусловлено защитой церкви, если кто-то из младших поведет себя как «разделитель или притеснитель церкви или неимущих» («aut divisor aut obpressor ecclesiarum vel pauperum»); что в случае бездетной смерти старшего брата-императора на его место должен быть избран один из братьев «ради общего блага и спокойствия церкви и единства империи» («propter omnium salutem et ecclesiae tranquillitatem et imperii unitatem»)[231]. (Людовик явно опасался простого расчленения императорского удела между оставшимися братьями-королями и возврата к обычному паритетному соправлению.)
