Лев Никулин - Мертвая зыбь
13
В ту весну, в апреле 1922 года, кажется, не было дома в Москве, где не говорили бы о конференции в Генуе. Думается, так было во всей России. Одни надеялись на успех конференции и думали, что жить станет легче, исчезнет опасность новой интервенции, другие, враги, злобно ругали Антанту, которая вздумала разговаривать "на равных" с большевиками, вместо того чтобы напасть на Советскую Россию.
Дзержинский в своем кабинете, в доме на Лубянской площади, перечитывал речь Чичерина на первом пленарном заседании конференции. Он узнавал мысли Ленина, руку Ленина. В те дни, когда на Политбюро обсуждали, какой политической линии держаться в Генуе, Дзержинский был еще в Сибири и писал: "Сибирский хлеб и семена для весеннего сева - это наше спасение и наша опора в Генуе".
Теперь он читал, вникая в каждое слово речи Чичерина: "Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми права распоряжаться своей собственной судьбой".
Дзержинский понимал: много воды утечет, пока западные державы признают право Советской республики распоряжаться своей судьбой. Разговаривая в Генуе, они в то же время поддерживают заговоры внутри Советской страны, поддерживают и белоэмигрантские организации. Это было хорошо известно Дзержинскому, и все-таки он считал полезным, что Чичерин полным голосом заговорил об установлении всеобщего мира на основе полного равенства всех народов.
Позвонил телефон из Кремля. Дзержинский взял трубку и услышал:
- Ну, с весной вас... Признаться, надоела зима? А?
Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.
- Теперь поговорим о политической погоде. Чичерин хорошо сделал, когда повторил слова итальянца: "Здесь нет ни победителей, ни побежденных..."* Но я не убежден в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы полагаете?
______________
* На первом пленарном заседании Генуэзской конференции 10 апреля 1922 года Г.В.Чичерин заявил, что "Российская делегация... присоединяется к заявлению г. первого министра Италии о том, что здесь нет ни победителей, ни побежденных...".
- Вы правы, Владимир Ильич. Покушение возможно. Меры предосторожности и охраны со стороны хозяев страны очень сомнительны. Наши рабочие знали это, когда не хотели отпускать вас в Геную. По нашим сведениям, наблюдается оживление деятельности белой эмиграции, в особенности монархических группировок...
- Это понятно, они думали, что нэп - признак нашей слабости, и разочарованы.
- Мы следуем вашим советам, Владимир Ильич; и пока стараемся глубже проникнуть в их планы. У меня, например, была долгая беседа с одним бывшим монархистом Якушевым. Он теперь полностью на стороне советской власти и может принести нам пользу. В прошлом занимал довольно видное положение... Говорит, что сейчас эти господа в поисках денег. Иностранцы после всех разочарований не слишком щедры, хотя очень старается Коковцов...
- Коковцов? Финансист? Ученик Витте... Кстати, о курсе, какой сегодня курс? В январе золотой рубль стоил двести восемьдесят восемь тысяч бумажных рублей, а сегодня перешел за миллион... Эту проблему надо решать... И конечно, не как Витте и Коковцов... Я позвонил вам вот почему: товарищ Серго поставил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?
- Да. В Тифлисе и в Поти.
- Серго бомбардируют письмами родственники. А что, если мы господ меньшевиков вышлем за границу?
- За границу? Меньшевиков?
- Да. Они будут там нас ругать, но, пока мы их держим в тюрьме, их коллеги из Второго Интернационала на этом спекулируют в своих странах. А когда меньшевики появятся на Западе и начнут ругать нас, они еще больше скомпрометируют себя в глазах рабочих. Пусть едут.
- А дадут ли им визы французы? У нас с Францией нет дипломатических отношений. Впрочем, может быть... через Красный Крест.
- Как? Мы еще будем заботиться о меньшевиках? Пусть сами достают себе визы!
- Для этого их надо доставить в Москву.
- Доставим. Пусть хлопочут через польскую миссию.
- Пустить их гулять по Москве?
- Пусть гуляют! Вот они потолкаются в прихожей у польского посла, поводят их за нос французы - они понюхают их свободу...
Ленин засмеялся так весело, что Дзержинский тоже не мог сдержать улыбку.
На этом кончился разговор. Дзержинский положил трубку и задумался: какую жизнь прожил Ленин - кампания за кампанией, вечная борьба, основание партии большевиков, революция 1905 года, борьба против империалистической войны, против оборонцев, апрель 1917 года - "Апрельские тезисы" и первые слова на вокзале: "Да здравствует социалистическая революция!", борьба с колеблющимися, а далее - Октябрь и провозглашение советской власти. Брестский мир и снова борьба с противниками мира, гражданская война и поворот к нэпу... Это все легко пересказать, но какие силы, какую волю и решимость надо иметь, чтобы все это вынести на своих плечах... И что еще впереди?
А в эти минуты Ленин думал о Дзержинском и велел позвонить Обуху, спросить, что говорят врачи по поводу здоровья Дзержинского, нельзя ли дать ему две недели отдыха. Одиннадцать лет тюрьмы, каторга и такая адовая работа. Надо настаивать на отдыхе, хотя бы двухнедельном.
14
О чем бы ни думал Якушев, он возвращался к разговору, который произошел в кабинете Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети заметили, что, всегда внимательный, очень точный во всем, что делал и говорил, он отвечает невпопад, а то и оставляет вопросы без ответа. Дома он запирался в своей комнате, часами неподвижно сидел, устремив взгляд в одну точку: Якушев спорил с собой.
"Если я люблю свой народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами, которые о народе говорят не иначе как "хамье", "быдло", серьезно обсуждают, сколько десятков, сотен тысяч крестьян, рабочих придется скосить пулеметами. И все для того, чтобы вновь вступил на престол "всепресветлейший", "вседержавнейший" государь император Николай Третий или Кирилл Первый. Правда, были исключения. Вот, например, старый князь Тверской: не хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как должное, отказался уехать за границу и умер на родине. Впрочем, много ли таких было?.." Политический совет МОЦР иногда называл себя "звездной палатой". Он вспомнил тайное совещание бывших воспитанников лицея в 1919 году. Это было празднование лицейской годовщины. Лицей! Но разве они гордились Пушкиным, великим поэтом России, воспитанником лицея? Они гордились канцлером Горчаковым, сановниками и придворными, которые тоже вышли из стен лицея. И никто никогда не назвал имен декабристов Пущина и Кюхельбекера, товарищей Пушкина по лицею.
Но больше всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказались участниками монархической группы. Вспомнился Градов - видный московский адвокат, либерал, защищавший революционеров на процессах. Его втянули в группу "испытуемых", и он взял на себя добывание денег для монархической организации. "А что, если попытаться помочь старику, сказать о ненужности его участия в делах МОЦР", - подумал Якушев. И вскоре случай помог ему выполнить это решение.
Был выходной день, жена и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша остался дома, готовил уроки. Справившись с арифметическими задачами, он заглянул в комнату к отцу и робко сказал:
- Ты обещал...
- Что? Ах да... В другой раз.
- Ну тогда в "Густые сливки".
Так называлось кафе в Столешниковом переулке. В витрине этого кафе была завлекательная надпись: "Нас посещают дети кушать сливки".
"Надо угостить мальца и отвлечься немного", - подумал Якушев.
- Одевайся. Пойдем.
Они шли по улицам Москвы, все вокруг интересовало мальчика автомобиль с надписью "Прокат" в желтом кружке, цыганка, привязавшаяся к отцу: "Позолоти ручку - погадаю". Мальчик читал вслух вывеску: "Зубной врач Вильгельмсон. Прием с 10 до 2-х".
"Все интересно, когда тебе десять лет", - думал Якушев.
А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.
В кафе с трудом нашелся свободный столик - всюду сидели мамаши или бабушки, девочки и мальчики. Якушев уже собирался устроиться у дверей, когда кто-то его взял за рукав. Он оглянулся и увидел Евгения Христофоровича Градова и маленькую девочку, вероятно, внучку.
- Присаживайтесь, Александр Александрович. От дверей дует.
Немного помедлив, Якушев сел.
- А молодежь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?
"Молодой человек", то есть Саша, сел рядом с Верочкой. Ей было лет пять, не более.
- Внучка? - спросил Якушев.
- Внучка. У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а Верочка и Оленька от Сережи.
Якушев опять подумал: "И этого безобидного старика втянули в шайку извергов и убийц..."
- Евгений Христофорович... - Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши и бабушки занимались собой и своим малолетним потомством. - Евгений Христофорович... Вы помните беседы у вас в Мамонтовке на даче? И один разговор в дачном поезде... Подождите, Евгений Христофорович! - Якушев видел, что старик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. Подождите... Я прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было. Их не было, и я и вы должны об этом забыть.
