Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)
- От вы... - пошевелил пальцами Димка.
Пескаришки брызнули веером прочь, остановились в полуметре от Димкиных ног, подумали, пошептались вроде и осторожно, но все враз двинулись обратно.
Удивительная она, эта речка Громотушка. Светлая, как стеклышко, неширокая, в иных местах всего до полметра, с неглубокими, под навесом перепутанных ветвей омутками, эта речушка, почти ручей, берет начало где-то далеко за Шантарой, в Алтайских горах, виляя, течет через всю степь, до самого села. Степь голая, ни одного кустика, только вздымаются на ней местами лысые унылые холмы, а берега Громотушки, каждый метров на сорок в степь, буйно поросли всяким разно-деревьем и кустарником. Есть и осина, и береза, и калина, много черемухи, несметное количество смородинника. Но больше всего развесистых плакучих ив, которые в Шантаре называют ветлами. И все перевито хмелем, ползучей ежевикой, всякой повителью.
Заросли эти называют Громотушкины кусты. И хоть заросли неширокие, повернись в любую сторону - и сразу выйдешь на чистое место, на простор, в иных местах такая глухомань и жуть, что шантарских баб-ягодниц берет оторопь. Тогда они, рассыпая из ведерок ягоды, оставляя на цепких ветках лоскутья одежды, как ошалелые выскакивают в степь и жадно глотают там горьковатый полынный воздух, прижав ладонями груди.
Говорят, немало человеческих тайн хранят Громотушкины кусты. Ненароком, может, и приходят на ум иной ягоднице, забравшейся в самую чащобу, эти тайны. А может, чудится им вдруг останавливающий кровь, зловещий крик лохматого лешего, испокон веков живущего, по преданию, где-то возле самого большого на Громотушке омута, отчего он прозывается Лешачиным. Находились в Шантаре люди, которые утверждали, что не только слышали этот страшный крик, но и видели, как по утрам и на закате вспучивается страшный омут, кто-то черный и огромный ворочается в густой, застоявшейся воде, разгоняя во все стороны тяжелые волны.
Возле деревни Громотушкины кусты редеют. Осины да березки остаются позади, скоро покидает Громотушку и калинник. А речка все бежит и бежит вперед, через деревенские огороды, через неширокие улицы. Теперь ее сопровождают только ветлы, они по-прежнему низко, до самой земли, кланяются своей благодетельнице и повелительнице.
За деревней Громотушка выбегает на низкую луговину - здесь ее встречают непроходимые заросли осоки и камышей - и неслышно вливается в широкую, многоводную Громотуху.
В Громотухе полно всякой рыбы, а в Громотушке - только эти пескарики да в верховьях, по омуткам, хариусы. Могучая Громотуха зимой намертво замерзает - в иные годы лед бывает метра в полтора толщиной, - а Громотушка никогда еще не покрывалась хотя бы сантиметровой ледяной корочкой.
Не могут завалить ее никакие сугробы - снег тает в неглубоких громотушкиных водах, как в кипятке, не может сковать ее мороз, всю зиму Громотушка парит, парит, белые клубы плавают над Громотушкиными кустами, как над жарко натопленной баней, а сами деревья стоят отяжелевшие, в мохнатых, обильных куржаках. Тронь любую ветку - она с шорохом осыплется заледенелыми иголками, точно разденется наголо, но за три-четыре часа снова закуржавеет, размохнатится пуще прежнего.
Ничего не могут поделать с Громотушкой даже самые лютые холода, только гуще, тяжелее туман над ручьем, только обильнее куржак на деревьях - и все.
Димка поплескал в конопатое лицо, опять поглядел через плетень налево, потом направо. "Ну, дрыхнут..."
В это время в доме Лукерьи Кашкаровой скрипнула дверь, появилась сама Кашкариха, как звали ее все соседи, торопливо побежала в стайку.
Над Звенигорой, видимо, показался краешек солнца, потому что туман над деревней зарозовел, заискрился и сквозь него начали проглядывать очертания пожарной каланчи. И сразу же стало видно, как покрасневшие туманные лоскутья ползают между тополиными ветками, облизывая каждый сучок.
В Кашкарихиной стайке ошалело закудахтали куры. Потом оттуда вышла старуха. В одной руке у нее был кухонный ножик, в другой - только что зарубленная курица.
- Бабушка Лукерья... - сказал Димка, подходя к плетню. - Чо Витька там? Мы порыбалить сговорились...
- Кака рыбалка, кака рыбалка? - торопливо и как-то испуганно закричала Кашкариха. - Не пойдет седни Витька! Сорванцы, прости ты, господи...
И скрылась в сенях. Димка слышал, как загремела дверная задвижка. "От пошехонцы, - буркнул он про себя. - Днем на задвижке... Что это они вздумали?"
Сквозь ветви тополей, раздирая космы тумана, прорывались теперь бледно-желтые солнечные полосы. Полос было много - и широких, как плахи, и тоненьких, как струнки, меж них по-прежнему крутились, болтались туманные лохмотья, отчего казалось, что солнечные полосы покачиваются, деловито щупают землю.
Неподалеку на площади, возле большого деревянного дома на каменном фундаменте, в котором помещался райком партии, заговорило радио.
- Внимание, говорит Москва, - звучно сказал диктор на всю деревню. - С добрым утром, товарищи. Сегодня воскресенье, двадцать второе июня...
"А какое в Москве утро? В Москве еще три часа ночи. Еще только-только начинает зориться", - подумал Димка.
Из репродуктора полилась песня, хорошая песня, которую Димка всегда любил слушать:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля...
Димка слушал и, хотя в далекой отсюда Москве была еще ночь, представлял, как солнце раскрашивает кирпичные стены Кремля, который он видел только на картинках да в кино.
В огороде появился старший брат Семен, прищурился на солнце, с хрустом потянулся. Вдруг он опрокинулся, встал на руки и пошел к Громотушке. Минуя морковную грядку, он легко спружинил на руках, зубами вырвал морковку, еще небольшую и бледную, и так, в зубах, донес ее до ручья.
Это был обычный Семкин номер. Он занимался в кружке самбистов и умел еще и не такое. Димка, смертельно завидуя в душе старшему брату, равнодушно отвернулся.
Прежде чем умыться, Семен пополоскал морковку в ручье и с хрустом откусил сразу половину, подмигнул Димке:
- Ну, как?
- Чего? На руках-то? Подумаешь...
- Ишь ты, пшено... А ну-ка?
- Да запросто! - в запале выкрикнул Димка и попытался встать на руки. "Шмякнусь на спину, как пить дать... - пронеслось у него в голове. - Картошку помну... Мать задаст..."
Едва он так подумал, как откуда-то обрушился на него голос матери:
- Помни, помни картошку мне! Ди-имка!
И плашмя, вытянувшись во весь рост, спиной шлепнулся в картофельную ботву.
Мать вскрикнула. Димка увидел ее испуганные глаза над своим лицом, вскочил.
- Ну?! Ну?.. - дважды дернула его за руку мать. И повернулась к Семену: Чему ты ребенка учишь? А ежели он руки али шею сломает?
Увидев, что мать отвернулась, Димка торопливо убежал с огорода.
* * * *
За столом у Савельевых всегда царило молчание. Глава семьи Федор Силантьевич не терпел за едой разговоров.
Но сегодня священный порядок нарушал самый младший из Савельевых десятилетний Андрейка. Хлебнув две-три ложки, он шмыгал носом и заводил одно и то же:
- Ма-ам... Я пойду с ними рыбалить?..
Жена Савельева, Анна Михайловна, молчит, будто не слышит умоляющего голоса сына.
- Да пустите вы его, не потеряем, - в конце концов сказал Семен.
Отец бросил ложку, сердито вытер черные, мокрые от лапши усы.
- Вот что, Семен, я скажу... В твои, считай, годы я уж эскадроном командовал, белякам головы рубил, - и он показал почему-то за спину, на стенку, где висел увеличенный со старой фотографии портрет его отца, Силантия Савельева. - А ты хоть и два года как тракторист, все в ребячьих пастухах состоишь.
Семен посмотрел на портрет деда. Отец очень походит на него - такой же большой лоб и сросшиеся брови, такие же усы над крупной нижней губой, нос прямой, с широкими ноздрями, густая, непокорная, рассыпающаяся во все стороны копна черных волос. Только вот подбородок у отца другой, чем у деда. У деда подбородок плоский с бороздкой посредине, у отца - крутой, крепкий, с выметом густой, тоже, наверное, железной крепости щетины.
- Так сейчас же, батя, не война... Вместо эскадрона у меня трактор...
Федор отвернулся к окну, закурил и ударил ладонью в створки. Прямо перед окном качалась зеленая и шершавая, в капельках утренней росы, голова собирающегося зацвести подсолнуха. Из центра его шляпки уже пробивались, как огненные струйки, несколько желтых лепесточков.
- Значит, на рыбалку?
- Воскресенье же, чего мне? А трактор свой я давно наладил, - проговорил Семен.
- И я давно свой комбайнишко наструнил. А товарищам не надо помочь? Или руки отвалятся?
- Пущай сами. Бензином я и без того надышался, хочу речной свежести глотнуть.
- Ма-ам, я пойду с ними рыбалить? - опять затянул Андрейка.
- Ну чисто желна! - в сердцах сказала мать. - Отправляйся...
Андрейка кубарем свалился с табуретки, кинулся из комнаты. За ним - Димка.
- А то приучили их жар-то чужими руками загребать. - И Семен тоже поднялся.
