Василий Сталин - «От отца не отрекаюсь!» Запрещенные мемуары сына Вождя
Когда я изложил отцу эти свои соображения, то удостоился похвалы. «Молодец, Василий, начинаешь мыслить как руководитель», – сказал отец. И на примере «авиационного дела» объяснил мне, как надо вскрывать такие гнойники. «Помнишь про гидру? – спросил отец. – Рубишь ей голову, а вместо нее три отрастает. Геракл их прижигал, но это долго. Правильнее рубить все головы разом, чтобы одна не успела помочь другой. Поэтому вместе с остальными я приказал арестовать и заведующих отделами Управления кадров ЦК. Иначе бы они начали вытягивать Шахурина и его шайку». Затем отец похвалил Яковлева[93]. «Вот настоящий советский человек! – с восхищением сказал он. – Человек, который любит свое дело, предан ему и не гонится за должностями. Верю, что он создаст нам много хороших самолетов!» Я дружил с Яковлевым и знал, что год назад он попросил освободить его от должности замминистра авиационной промышленности, потому что эта работа отвлекала его от конструирования новых самолетов[94]. Отец ценил людей дела. Но Яковлева он ценил не только за преданность делу, но и за его знания. Яковлев был его советником по всем техническим вопросам, касавшимся авиации.
Я не спрашивал отца, почему меня вдруг назначили помощником командующего по строевой части. Старался исполнять службу как следует, понимал, что отец продолжает ко мне присматриваться. Я догадывался, что прохожу проверку, потому что работа помощника по строевой части видна как на ладони. Сбытов дал мне неделю на то, чтобы освоиться, но я с первого же дня включился в работу, решив, что осваиваться стану в ходе дела.
Несколько раз мне звонил новый командир корпуса. Советовался, спрашивал моего мнения по разным вопросам. На пятый или шестой раз мне это надоело. Я в резкой форме напомнил ему, что теперь он командует корпусом и должен принимать все решения без оглядки на прежнего командира. Также я поинтересовался, не хочет ли новый командир намекнуть на то, что я не сдал ему корпус как положено? Звонки прекратились, но доброхоты сразу же донесли Сбытову о том, что я кричал на кого-то по телефону матом. Сбытов попросил меня быть сдержаннее и намекнул на то, что сейчас я должен быть особенно осторожен в выражениях и поступках. Я спросил, почему именно сейчас? «Не исключено, что в скором времени вы займете мое место, но пока об этом не то что разговаривать, думать нельзя», – сказал Сбытов. Всему, мол, свое время. Я с удвоенной энергией взялся за дела. Если Сбытов сказал правду, то в грязь лицом ударить нельзя. Интересовался не только строевой частью, но и всей жизнью округа. Бывало, натыкался на непонимание. Некоторым товарищам казалось странным, что я «лезу не в свое дело». Не будь я сыном Сталина, они бы еще, чего доброго, решили, что я шпион.
На службе я пропадал дни и ночи. Кате очень не нравилось, что она меня совсем не видит. Ей почему-то казалось, что в Москве мы будем вести «светскую жизнь» – бывать в театрах, на приемах, в гостях. Нашего возвращения в Москву Катя ждала очень сильно. Я еще не знал, где буду служить дальше, а она уверенно говорила: «В Москве». Я шутил – а может, на Дальний Восток отправят или в Туркмению. Катя хмурилась и говорила, что на Дальний Восток она со мной не поедет. Я не обижался, думал что она говорит так, потому что беременна. Она тогда была беременна Светланой. Но потом понял, что беременность тут ни при чем. Катя была нацелена на возвращение в столицу. Другие варианты ее совершенно не устраивали. В Москве Катя принялась сожалеть о том, что мы не видимся с отцом. Захотела показать ему внуков, уговаривала меня приглашать его в гости, напрашивалась через меня на приглашение в Кунцево[95]. Я несколько раз объяснял ей, что у нас заведено иначе. Отец очень занятой человек. Он не приезжает в гости ни ко мне, ни к Светлане. У него можно бывать только с его разрешения или по его приглашению. С его разрешения – это по делу. Напрашиваться на приглашение не стоит. Бесполезно. Катя меня не понимала. Я приводил ей в пример ее отца, тоже очень занятого человека. Это не помогало. Катя была убеждена, что отца настраивала против нее мачеха. Дескать, если бы не она, то отец бы чаще виделся с Катей. С Катей вообще было тяжело. Она помнила все обиды, ничего не прощала. Вдобавок имела привычку придумывать обиды на пустом месте. Из-за одного слова могла сделать скандал. Ревновала меня, хоть я и не давал ей повода. Очень болезненно воспринимала, если я выпивал. На то у нее были свои причины, не связанные со мной. Узнав близко Катин характер, я старался вести себя так, чтобы не огорчать ее. Скажу честно, не всегда мне это удавалось. Если у Кати было плохое настроение, то ей все белое казалось черным. Есть такие люди, которые при близком знакомстве сильно проигрывают. Катя оказалась из них. Вначале она произвела на меня хорошее впечатление, но с каждым месяцем совместной жизни оно все портилось и портилось. Отец Катю не любил, скажу прямо. К Гале он относился иначе. Спрашивал о ней, интересовался ее здоровьем, когда она болела. О Кате же он предпочитал не вспоминать. А когда узнал, что дочку по Катиному настоянию мы решили назвать Светланой, очень едко поинтересовался: «Это совпадение, или вы мне подражаете?». Намек был ясен – Катя занимается глупостями, а я иду у нее на поводу. Отец терпеть не мог, когда люди старались подчеркнуть свою близость к нему, угодничали перед ним. Он считал подобное поведение неискренним. Считал, что так ведут себя те, кто носит камень за пазухой. Часто приводил в пример Паукера[96]. «Каким верным казался Карл, тенью моей был, а когда я не назначил его вместо Ягоды[97], сразу же переметнулся к троцкистам». Окончательно мнение отца о Кате испортилось, когда она 21 декабря позвонила отцу и настойчиво добивалась того, чтобы его с ней соединили. «Вы что, не поняли, кто с вами разговаривает?! Это Екатерина Семеновна, невестка товарища Сталина! Я хочу лично поздравить его с днем рождения! Понимаете – лично?!» Поскребышев мне передал свой разговор с ней слово в слово. Я не знал, куда деться от стыда. Вернувшись домой, сурово отчитал Катю, но она меня не поняла. Снова, как и в случае с отцом и мачехой, решила, что ее «обижают», «унижают», что с ней не считаются. Началась форменная истерика. Несмотря на позднее время, Катя бросилась собирать вещи, стучать чемоданами. Устроила переполох, а потом упала на кровать и разрыдалась так громко и страшно, что пришлось вызвать врача. А утром вела себя так, будто это я ее обидел, а не она меня подвела. Ходила насупленная, отворачивалась, молчала. И с этого дня все у нас стало окончательно нехорошо. Я завидовал товарищам, которых дома встречали теплом и лаской. У меня было такое чувство, будто меня на пороге обливали ледяной водой. Домой возвращаться не хотелось. Ночевки в кабинете стали привычным делом. Потом я и вовсе переехал на Гоголевский бульвар[98]. Рождение сына Василия не укрепило наш брак. Когда мы выбирали имя для сына, я передал Кате слова отца, сказанные по поводу подражательства. Но она заявила, что подражать никому не собирается, что ей нравится имя Василий и сын похож на меня как две капли воды. «Я все равно стану звать его Василием! – упрямилась она. – Хоть как назови, а для меня он Васька!» Пришлось согласиться. То была моя последняя уступка Кате. Можно сказать, что прощальная. Но это случилось позже, а в 47-м еще была надежда, что у нас с Катей все наладится. Слабая, но была. Я не был чересчур привередливым в этих делах. Мне хотелось немногого. Чтобы был дом, уют, тепло, ласка. Обычные человеческие желания. Особенно начинаешь ценить все это после того, как побываешь в тюрьме. Ничего особенного я не требовал, но Катя и этого мне дать не могла. К моему огромному сожалению. Однажды зашел у меня разговор по душам с Артемом. Мы с ним теперь виделись редко, но когда уж встречались, говорили подолгу обо всем, что нас волновало. Я воспринимал Артема как брата. То, что он был не родным сыном отца, а приемным, ничего не меняло. Мы выросли вместе, дружили с детства, доверяли друг другу. Отец очень любил Артема, ставил мне его в пример. «Вот Артем молодец, академию окончил», – говорил он. Мне в академию не хотелось. Я отшучивался тем, что отец сам никаких академий не заканчивал. Иногда, под хорошее настроение, моя шутка проходила, но случалось и так, что отец хмурился и начинал рассказывать о подпольной работе. Рассказывал он скупо, без рисовки. Больше не о себе самом рассказывал, а о товарищах – Камо[99], Вано[100], Саше Цулукидзе[101], Ладо[102] и других. Но вернемся к нашему разговору с Артемом. Выслушав мой рассказ про невеселое семейное житье, Артем помолчал, он всегда немного молчал перед тем, как сказать что-то важное, привычка такая, а затем сказал: «Знаешь, Васька, мне кажется, что Катя выходила замуж не за тебя, а за сына товарища Сталина». Не только мне, но и другим людям это было ясно. Катя действительно выходила замуж за сына товарища Сталина. Обида на отца и мачеху грызла ее. Ей хотелось их превзойти, переплюнуть, стать выше их. И тут в Сочи ей подвернулся я. Я не мог предполагать тогда, что Катя относится ко мне вот так. Напротив, думал, что дочери маршала нужен именно я, а не какие-то выгоды. Выгод у нее и со стороны отца было предостаточно. Дочь маршала, причем одного из самых видных наших маршалов. Вот так я думал, но оказалось, что я ошибался. Я жалел Катю, ей в жизни крепко досталось. Сначала ее воспитывал отчим, к которому ушла от Катиного отца ее мать. В семью отца Катя попала, когда ей было четырнадцать или около того. Получила мачеху и брата с сестрой. Трудно к ним привыкала. Кажется, так и не привыкла, только с отцом у нее немного наладились отношения. Но Катя не могла простить отцу того, что он заставлял ее указывать в анкетах вместо родной матери мачеху. Так был обижен на первую жену за ее измену[103]. Житейские невзгоды одних людей делают добрее, а других ожесточают. Катя относилась к последним. Саше и Наде[104] с Катей было нелегко. Катя была с ними строга до невозможности. Разумеется, дети ее не любили, хоть и делали вид, что любят, чтобы не огорчать меня. Атмосферу дома Катя создала тяжелую. Для всех, в том числе и для нее самой. Не думаю, что она поступала так нарочно. Просто у нее не получалось иначе. Иначе она не могла. Может, все это было оттого, что Катя ничем не интересовалась и не увлекалась по-настоящему. Не было у нее дела, которое бы могло стать смыслом ее жизни. Как для меня авиация. Ничто ее особо не интересовало, а жаль. «Когда неярко в сердце горит, много сажи в нем накопляется», – писал Горький. Эти слова можно отнести к Кате. Охрана и горничные прозвали ее «Царевной Несмеяной». Очень меткое было прозвище. Катя и впрямь вела себя, как царевна, и никогда не смеялась. Разве что в первый месяц нашего знакомства я слышал ее смех. А потом могла только чуть дрогнуть губами. Это у нее означало улыбку. А если еще и кашлянет при этом – то заливистый смех. Вроде хотел поведать, что на сердце лежало, а вышло так, будто жалуюсь на Катю. Не жалуюсь. Не обвиняю. Где-то в глубине души люблю ее до сих пор. Как и Галю. Я всех своих жен люблю. Каждая из них когда-то была для меня радостью, праздником. Не их вина в том, что праздник длился недолго. Не важно. Важно то, что праздник был в моей жизни. В нашей жизни.
