Лев Колодный - Хождение в Москву
Все это узнаю от руководителя станции, Евгения Федоровича Саваренского. Он исколесил всю страну, бывал всюду, где случаются землетрясения и их морские родственники – цунами, участвовал в создании службы оповещения цунами.
В день нашей встречи, 26 апреля 1966 года, Саваренский с утра до вечера находился у аппарата.
Судороги Земли слышны в звуках телетайпов. На другом конце провода – начальник сейсмической станции «Ташкент» Уломов, вырвавший наконец время, чтобы поговорить обо всем с коллегами, чей совет ему так необходим.
Становлюсь свидетелем диалога Москвы и Ташкента в тот момент, когда дрожит земля крупнейшего города Средней Азии. Нервное напряжение минут чувствуется в скачущих буквах телетайпной ленты. Одним пальцем выстукивает на ней сообщение человек, от которого весь Ташкент ожидает ответа на вопрос: будет ли еще землетрясение?
Только со своими коллегами может Уломов поделиться сомнениями: «Толчки продолжаются. Не знаем, что будет дальше. Эпицентр находится в центре города. Мне кажется, что об этом очаге раньше мало что знали».
И вдруг на ленте телетайпа неожиданные слова: «Я с утра ничего не ел. Весь день на ногах…»
Все чувствуют: хотя в Ташкенте дрожит земля – люди не дрогнули.
Выхожу из переулка. В небе красуются замоскворецкие сорок сороков. Москва не содрогнулась от ташкентского толчка. Но она первой пришла на помощь.
Невидимый эталон. День на день не приходится. Сутки – тоже. Эта житейская мудрость не разделялась долгое время астрономами, полагавшими, что сутки всегда неизменны. Эталон времени – секунда – много лет назад был определен как 1/86400 доля суток.
Этот эталон исправно нес службу, дав людям возможность сделать множество открытий. Корабли уходили в море, и хронометры помогали капитанам устанавливать их местонахождение. Шли точно по расписанию скорые поезда, отправлялись телеграфные депеши…
К астрономическим обсерваториям, где хранились эталоны времени, протянулись провода от радиостанций. И в эфир помимо боя курантов стали передавать сигналы точного времени.
Астрономы и сегодня, когда наступает безоблачная ночь, нацеливают в небо свои инструменты, чтобы снять показания со звездного циферблата. Как я рассказывал выше, его роль играют звезды, стрелками служат меридианы, а часовым маятником – Земля, безостановочно совершающая свои периодические движения в пространстве. День – ночь. День – ночь. Тик-так. Тик-так.
Но теперь в тиши ночей астрономам, должно быть, слышно, как поскрипывает старая земная ось. Установлено: ход Земли неточен. В июле, например, она вращается быстрее, чем в декабре… Переворот в науке о времени без боя и без звона совершили кварцевые часы. В список того, что дал XX век, войдет этот простой прибор, который доказал неравномерность вращения Земли.
Наверное, никто не запомнил того полдня, когда по радио Москвы перестали звучать сигналы точного времени, похожие на ход старинного маятника, а вместо них послышались остро отточенные шесть звуков-точек…
Так произошла смена караула. Вместо астрономов на вахту заступили физики. Служба точного времени переместилась из обсерваторий в физические лаборатории. В Москве престол времени перенесен из университетской обсерватории в Институт физико-технических и радиотехнических измерений.
Корпуса нового хранилища времени выстроены среди лесов Подмосковья. Московское время берегут в подземной лаборатории, где на дверях начертано: «Государственный эталон времени и частоты».
Спускаюсь по ступеням вниз. Ковры на полу, яркие лампы, высокие потолки. Но тем не менее это подвал – подземный этаж, где нет окон.
Увидеть эталон секунды так, как эталон метра или килограмма, нельзя. Увидеть можно одни приборы, беспрерывно воспроизводящие невидимый эталон, бесшумные кварцевые и атомные часы.
Отзвук часов можно услышать утром, днем и вечером, когда Московское радио передает традиционные шесть сигналов, как здесь говорят, «шесть точек» точного времени.
Сдерживаю дыхание, когда во мраке вспыхивает свет и освещает кварцевые часы, установленные на фундаментальном основании. Вхожу на секунду под колпак величиной с комнату, где покоятся бесшумные часы XX века, и снова плотно закрывается дверь хранилища. Стены комнаты выкрашены в черный цвет. В ней неизменны температура (всегда одна – 18 градусов тепла) и влажность.
Хранитель времени Иван Дмитриевич Иващенко бережно достает из футляра впаянный в стеклянную лампу кварцевый брусок. Это и есть кварцевый маятник; отшлифованный, как бриллиант, и прозрачный, как воздух.
Представить, что видишь перед собой маятник, трудно. Движения кварцевого маятника можно уловить приборами. Внешне все выглядит неподвижным.
Неважно, что движется: Земля, маятник ходиков или кварцевый брусок. Важно, чтобы период колебаний оставался неизменным. Ход кварцевых часов оказался точнее хода земного шара.
– За 300 лет наш эталон может ошибиться на одну секунду,– сообщает Иващенко.
Время является в образе стрелок и циферблата. Движутся стрелки – движется время. У кварцевых часов тоже есть циферблат и стрелки. По-моему, их установили, отдавая дань привычке: «Как же, часы – и без стрелок!»
В астрономической обсерватории непосвященного могут удивить самые невероятные показания стрелок – их не передвигают, даже если они спешат или отстают. Астрономы по звездам вносят поправки, записывая их в журнал, а стрелки часов не подводят, чтобы не тревожить механизм.
Физики, оставив стрелки в покое, вносят поправки в ход кварцевых часов, но в этом им помогают не звезды, а атомы.
Атомный маятник совершает бесчисленные колебания внутри неподвижных больших аппаратов из металла и стекла. Они занимают другой, светлый от солнечного света зал и работают в одной упряжке с кварцевыми часами подземелья, контролируя их ход. Внешне эти часы еще более простые, чем кварцевые. Атомный век стремится к простоте.
Чтобы хранить такой механизм, не обязательно помещать его в подвал. Ни температура, ни свет в павильоне не влияют на период колебаний атомов, а значит – на ход часов.
Вот здесь-то и вспоминаешь слова поэта: «Время – вещь необычайно длинная». За секунду атом водорода, например, успевает совершить ни мало ни много 1 420 405 751,80 колебания. Время, за которое происходит столько колебаний атома, и составляет секунду, хранимую Государственным эталоном времени и частоты. Сегодня атомы – самый точный маятник планеты. В аппаратном зале Государственного эталона я услышал ход атомных часов. На слух – это писк, высокий, непрерывный.
Сигналы, раздающиеся под сводами аппаратной, служат для сверки часов служб времени и, кстати, той, что передает в эфир шесть точек, корректируя их по эталону.
Никто не обращается в Государственный эталон для того, чтобы узнать, который час. Сюда обращаются за секундой.
В эфир за ней выходят, как здесь говорят, потребители – те, кому необходима эталонная секунда: службы времени заводов, производящих сверхточную аппаратуру, астрономические обсерватории, геологи, использующие часы для поиска полезных ископаемых.
Покидая аппаратный зал, я услышал сигнал точного времени Франции. Москва регистрирует время многих стран. Идет постоянная сверка государственных эталонов.
Москва передает миру сигнал своего точного времени. Ее главные часы идут с точностью до одной микросекунды, то есть могут отклоняться в сутки на одну миллионную долю секунды.
Я ушел из Государственного эталона, так и не сверив по нему время своих часов. Из пушек по воробьям не стреляют.
Прощальный тост. В рабочий день 31 декабря 1962 года, накануне встречи Нового года, профессор Герасимов, заведующий кафедрой виноделия технологического института пищевой промышленности, назначил мне встречу в винном погребе. Из его стен без окон торчали горлышки винных бутылок. Здесь студенты проходили под руководством наставника курс наук в обстановке, приближенной к производственной.
Я полагал, что в новогодние дни, когда за праздничными столами поднимают рюмки и бокалы, я смогу в «Московской правде» рассказать о москвиче, считавшемся корифеем виноделия. Но ошибся. В органе МГК партии места ему не нашлось. Считалось, что таким образом пропагандируется пьянство.
По той же причине удалили Герасимова из моей первой книги «Москва глазами репортера».
О Герасимове единственный раз кратко писали в «Неделе», еженедельнике, основанном зятем Хрущева, Алексеем Аджубеем. Он позволял своим журналистам многое, чего не разрешалось другим.
О Герасимове было что писать. Специалист с мировым именем, профессор, почетный доктор, член-корреспондент Итальянской академии винограда и вина. Но писали так: «Профессор поднимает бокал…», «Давайте пить…»
Герасимов морщится, цитируя высказывания, которые никогда не говорил. Наш разговор поначалу не клеится. Он цедит слова по капле, а хотелось, чтобы они текли, как вино.
