Александр Шмеман - ДНЕВНИКИ 1973-1983
Среда, 10 октября 1979
Утром в семинарии – прием студентов, вернее – расхлебывание мелких и крупных драм, разыгравшихся в связи с Education Day. И всюду один и тот же двигатель – гордыня, то есть ужасающее, болезненное ощущение своего "я", амбиция, патологическое искание той "деревни", ничтожной и неважной, в которой зато "я" буду первым…
4 Католическом университете (англ.).
5 зал (англ.).
6 Храме Непорочного Зачатия (англ.).
479
Четверг, 11 октября 1979
Мое несчастье в том, что от меня всегда требуют (и Солженицын, и его противники), так сказать, безоговорочного согласия с их установкой, принятия ее целиком. А это для меня невозможно, ибо, мне кажется, я вижу правду и ложь каждой из них, то есть я понимаю, например, что в "Милюкове" (это почти имя нарицательное) можно видеть и тьму, и свет. Но на это "и… и" русские не способны. Максимализм, присущий русским, распространяется на все области жизни и даже особенно на те, в которых он неизбежно приводит к идолопоклонству. Поэтому русские споры так бесплодны. Борьба всегда идет на уничтожение противника. Упрощенно можно сказать, что если Западу свойственна релятивизация абсолютного, то русским в ту же меру свойственна абсолютизация относительного. И корень этого – в антиисторизме русского сознания, в вечном испуге перед историей, то есть сферой "перемены", сферой относительного. Испуг перед Западом, испуг перед "реформой" – мы так и жили и живем испугом. Власть боится народа, народ боится власти. Все боятся культуры, то есть различения, оценки, анализа, без которых культура невозможна. Отсюда всегда эта пугливая оглядка на прошлое, потребность "возврата", а не движения вперед. Русское сознание ностальгично, ностальгия его по "авторитету", который легче всего найти в прошлом… Не случайно же из всего прошлого – религиозного – России Солженицын выбрал (сердцем, не разумом) старообрядчество, этот апофеоз неподвижности и страха перед историей. И столь же не случайно ненавидит Петра и петровский период – то есть "прививку" России именно истории. Русское сознание "историософское", но не историческое. Все всех зовут куда-то и к чему-то "возвращаться", причем возврат этот – типично "историософская" логика – оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России. Если будущее умещается в эту схему, то только как конец… И вот потому-то свобода так мало нужна. Она не нужна, если абсолютизируется прошлое, требующее только охранения и для которого свобода – опасна. Она не нужна, если будущее отождествляется с "концом". Свобода нужна для делания , она всегда в настоящем и о настоящем: как поступить сейчас, какую дорогу выбрать на перекрестке. Но если душа и сердце томятся о прошлом или о конце, то свобода решительно не нужна. "Русоненавистники" ошибаются, выводя большевистский тоталитаризм из самой русской истории, из якобы присущего русскому сознанию рабьего духа. Это ничем не оправданная хула . Из русской истории, наоборот, можно было бы вывести почти обратные заключения. В русском сознании силен дух оппозиции, противостояния и даже индивидуализма. Мне даже кажется, что стадное начало сильнее на Западе (порабощенность моде – будто то в одежде, будь то в идеологии). Если русский чему-то "порабощен", то не власти как таковой, а "сокровищу сердца", то есть тому, что – большей частью слепо и потому почти фанатически – любит и чему, потому, поклоняется … Но вот что страшно: из всех объектов его любви наименьшее место занимает истина . Я бы сказал, что если говорить в категориях греха, то грех – это отсутствие любви к Истине . Отсюда то, что я назвал бессмысленностью споров. Ибо спорить можно об Истине, о любви спорить бесцельно (что "красивее" – юг или север, решается не по
480
отношению к Истине, а "любовью" сердца). "Люди более возлюбили тьму, нежели свет"1 . Эти горестные слова Христа как раз об этом. И горесть-то их ведь в том, что любят эти люди тьму не за то, что она тьма, а потому, что для них она свет … Болезнь, присущая русскому Православию, именно здесь. Меня всегда поражает, как совмещается в ином, самом что ни на есть "православном" и "церковном" русском абсолютизм "формы" (панихидки, обычаи) с невероятным релятивизмом по отношению к содержанию, то есть к Истине. Тот же человек, который требует от меня, чтобы я венчал его дочь с магометанином, может яростно осуждать меня за измену Православию, то есть его форме (чтение тайных молитв вслух, например…). Он может говорить, что богословие не нужно, и фанатически держаться за старый стиль и т.д. Но о чем бы он ни спорил, чем бы ни возмущался и ни восхищался – критерием для него никогда не будет Истина … А так как именно Истина и только она – освобождает , русский действительно обычно – раб своей "любви".
Суббота, 13 октября 1979
Полтора дня в Чикаго: встреча с православным духовенством в четверг вечером, лекция в "cluster"2 чикагских богословских школ, завтрак и ужин с богословами, все это в необычайно дружеской и братской атмосфере, некий дар радости и счастья. И на фоне любимого мной Чикаго, солнечного, но уже такого осеннего дня. Словно "передышка", ибо впереди, на следующей неделе, – собор епископов, и на душе неспокойно: так мало среди них единства и так много мелочности, страстишек, недоверия. Однако мой, теперь уже длинный, опыт успокаивает: благодать Святого Духа Церкви не оставляет.
В Чикаго вчера утром – длинное интервью с Roy Larson, religion editor3 чикагской [газеты] "Sun Times". Разговор о Папе и о бурных днях его пребывания в Америке. Я говорю: я убежден, что весь этот феноменальный успех не заставит ни одной монахини вернуться к рясе. И почти сразу доказательство: на завтраке пять иезуитов и один францисканец – профессора чикагского Catholic Union4 . Все как один выделяются подчеркнутой, почти крикливой "штатскостью" своей одежды: яркие галстуки, светлые костюмы, цветные жилетки. И это иезуиты и францисканцы!.. Тут же две монашки (одна помощник декана, другая профессор…) – и тоже не просто в "цивильном", а в очень обдуманном, так сказать, нарочито "светском" цивильном. Я это пишу не в осуждение им, а только как доказательство правоты моего убеждения: повернуть католичество вспять Папе не удастся. И, может быть, потому и не удастся, что стремится он именно к такому повороту вспять , что только в восстановлении монолитности Римской Церкви видит не только спасение ее, а саму ее сущность. Трагический парадокс католичества: без абсолютного послушания Папе, без культа Папы, это послушание обуславливающего, оно неизбежно распадается. А с этим культом и послушанием – заходит в тупик. И воп-
1 Ин.3:19.
2 "группе" (англ.).
3 ведущим отдела религии (англ.).
4 Католическая семинария (англ.).
481
рос, как я его понимаю, в том, пойдет ли Папа на то, чтобы за восстановление "монолита" заплатить ценой отсечения неизлечимых членов. Как заплатило папство за "непогрешимость" в 1870 году отколом старокатоликов. Но тогда подавляющее большинство богословов было за ультрамонтанизм1 , и откол прошел почти незамеченным. Сейчас же уже не большинство, а все богословие в целом, вся мысль в католичестве – против монолита, против папства в его "ультрамонтанском" восприятии. Через всего лишь одну неделю после, казалось бы, неслыханного триумфа Папы и папства эти иезуиты и монашки выглядят и ведут себя "как ни в чем не бывало…", точно к ним это не имеет ни малейшего отношения. Такое впечатление, что они даже не сердиты, не огорчены, не обескуражены… Этот триумф, говорит мне Roy Larson, может быть, подействует на молодежь, молодые пойдут в семинарии. Но будут ли это лучшие? А не узкие "религиозники" и "клерикалы"? И я согласен с этим опасением. Вот вчера, на очень дружеском и как-то подлинно "взволнованном" обсуждении моего доклада (о Духе Святом, о Литургии, об эсхатологии), эти самые иезуиты в галстуках спрашивают: да, но мир, где мир, где отношение всего этого к миру? И я отвечаю: да, может быть страшное демоническое восприятие Церкви. Вера в Церковь, заменяющая веру в Бога и просто "исключающая" мир. Тогда как Церковь только потому и нужна, что она не "третий" элемент – между Богом и миром, а новая жизнь (то есть жизнь с Богом и в Боге) самого творения, самого мира. Так вот именно этот "клерикализм" уже не духовенства только, а самого восприятия Церкви составляет всегда, во всяком случае сейчас, главное искушение тех молодых, что "приходят к Церкви". Обожествление Церкви, Церковь – Бог… И не в страхе ли этого искушения, сильнее всего пережитого именно католичеством, почти с ним отождествленного, снимают эти иезуиты рясы и пасторские воротнички и не заслуживает ли этот страх того, чтобы быть понятым, услышанным? Нет, это не просто "либерализм", это также и знание греха, присущего определенному типу "церковности". Не случайно и наши собственные молодые "церковники" с таким пафосом возвращаются к рясам, к камилавкам, ко всему "поповскому обличью". Может быть, я не прав, но мне кажется: если бы они любили "прежде всего" Бога и ближнего, им это не было бы так нужно. Но они любят Церковь-в-себе (an Sich), ее "триумф" (хотя бы символический) есть их триумф. "А Бог? – хочется перефразировать Розанова. – Что же, о Боге можно тоже поговорить… Но разве в Нем дело?"
