Джайлз Макдоно - Последний кайзер. Вильгельм Неистовый
Все стали советовать Вильгельму немедленно удалиться в какую-нибудь нейтральную страну. Только Шуленбург продолжал упорствовать — с его солдатами кайзеру ничего не угрожает. Вильгельм разразился проклятиями по адресу матросов: «Они меня предали… А ведь флот был моей гордостью, моим детищем…» Вильгельм заявил, что он ощущает себя капитаном тонущего корабля. Гонтард и Плессен попытались убедить кронпринца поддержать отца в эту тяжелую минуту. Тот и не подумал — даже не попрощавшись, он сел в свой автомобиль и был таков. Гинденбург попытался прояснить кайзеру создавшееся положение: «Я не могу взять на себя ответственность за Ваше пребывание здесь: мятежники могут захватить Ваше Величество в плен и доставить в Берлин в распоряжение революционного правительства».
VI
В Берлине события развивались с ошеломляющей скоростью. Шейдеман вышел из состава правительства, Эберт потребовал предоставления социалистам поста канцлера. Макс Баденский предложил, чтобы тот явочным порядком объявил себя канцлером. Эберт не возражал: «Должность трудная, но я ее приму». Макс спросил его, готов ли он пойти на сохранение монархии, но получил уклончивый ответ: «Вчера я бы сказал безоговорочно „да“, но сегодня я должен узнать мнение моих друзей». Макс Баденский повторил мысль о возможности регентства. Эберт возразил: «Слишком поздно!» Столпившиеся за ним коллеги по партии дружным хором повторили «Слишком поздно, слишком поздно!»
Пока обсуждался вопрос о регентстве, Шейдеман из окна читального зала рейхстага провозгласил рождение германской республики. Он сделал это, чтобы предотвратить развитие ситуации по русскому образцу. Макс только в два часа дня получил телеграмму Вильгельма, где тот выражал пожелание сохранить титул короля Пруссии. Однако в официальном заявлении, распространенном двумя часами раньше, говорилось о том, что монарх отказывается от обоих титулов — и кайзеровского, и королевского. Эберт попытался предложить Максу Баденскому пост президента республики, но тот заявил, что он не сможет сработаться с независимыми социалистами. «Господин Эберт, — заявил он на прощание, — я вверяю Вам судьбу германского рейха». «Я уже отдал этому рейху двух своих сыновей», — отозвался Эберт.
В Доорне Вильгельм признал, что он в тот роковой день пребывал в растерянности, не зная, что делать. Принимая решение, он тотчас начинал сожалеть о нем. Никто не мог ему подсказать правильной линии поведения. По его словам, «во мне боролись разные мысли по поводу того, как избежать обвинения в трусости: может быть, надо остаться с теми солдатами и офицерами, которые сохраняют верность мне, пойти в бой и погибнуть вместе с ними?» Вопрос, не обдумывал ли кайзер — теперь уже бывший — всерьез мысль о самоубийстве, весьма спорен, но, во всяком случае, задним числом он об этом размышлял. Первый его аргумент «против» заключался в следующем: «Если бы я решил покончить счеты с жизнью, то не получилось ли бы так, что люди стали бы говорить: „Какой трус! Пытается уйти от ответственности?“» Вдобавок тогда некому было бы оспорить выводы парижских обвинителей по поводу ответственности за войну.
Позднее, в разговоре с американским автором Виреком, Вильгельм упомянул о другом мотиве своего отказа от идеи славной гибели в бою с врагом: «Даже если бы я решился на это, как это практически можно было осуществить? На пути к переднему краю полно воронок, надо несколько километров, даже миль пройти. Я мог бы ногу сломать по пути, а до противника так и не добраться…» Кроме того, были бы неизбежные жертвы. Между тем «монарх не имеет права посылать своих людей на смерть только ради удовлетворения своего тщеславия. Ради красивого жеста жертвовать жизнями других — вот что это значило бы».
Был другой вариант — остаться с армией и вместе с ней вернуться на германскую территорию. Вильгельм в ретроспективе рассматривал и этот вариант, но отверг его. Рассуждения по этому поводу выдают некоторую неуверенность в мыслях: «Если бы я остался, немецкий народ принудили бы пойти на постыдную вещь — подчиниться требованию союзников о моей выдаче. Я готов ответить перед Богом, перед своей страной, но не перед ее врагами… Я был поставлен перед выбором: принести в жертву себя самого или свою страну. Я выбрал первое. Не моя вина, что жертва оказалась ненужной». Вероятно, он помнил о судьбе своего кузена — царя Николая. «Государственный переворот, совершенный Максом Баденским, не оставил мне иного выбора, чем тот, который я сделал».
VII
После того, как в павильоне виллы «Френез» все было кончено, Вильгельм поднялся к себе наверх, рухнул в кресло и молча выкурил несколько сигарет подряд. Его беспокоила мысль о Доне: не окажется ли она на положении заложницы? Он все еще считал себя королем Пруссии, что же касается рейха — он умыл руки. Неблагодарному вюртембержцу Гренеру он надменно бросил: «С Вами я не желаю более иметь ничего общего. Пока я остаюсь в Спа. Если моя охрана тоже окажется ненадежной, мы уедем в Гаагу». Ниман отправился на разведку в городок. На улицах ходили самые дикие слухи, говорили, что Спа вот-вот окажется в руках революционеров. Выслушав эти новости, Вильгельм возгласил: «Я уже не кайзер. Я отрекся от престола. Что они еще хотят? Не хочу быть повешенным шайкой мерзавцев!» Своему адъютанту Хиршфельду он заявил: «Я не трус, я не боюсь пули, но я не хочу, чтобы меня здесь схватили. Да, кто бы мог подумать! Немецкий народ — это стадо свиней».
Последовало указание свите: «Дети мои, вооружайтесь, я переночую здесь, на вилле; безоружными нам отсюда не выбраться». Было четыре часа дня. Вильгельм никак не мог успокоиться и решить, как следует реагировать на акцию канцлера. Вновь обрушился на немецкий народ: «Его ждет Божья кара. В истории это первый такой случай, когда вся нация предала своего правителя» — и удалился в свои покои. В половине восьмого Гинце и Плессен поднялись к нему. Разговор продолжался не более десяти минут. Еще полчаса — и Вильгельм объявил о новом решении: он согласен перейти в свой поезд. В вагоне он сказал:
«Плессен и Гинце хотят, чтобы я уже сегодня ночью отправился в Голландию. Как я могу на это согласиться? Я призываю армию сплотиться вокруг меня, говорю, что останусь с солдатами как король Пруссии, а сам сбегу еще до того, как они услышат мой призыв? А что, если остаться с теми немногими, кто верен мне, кто сейчас в этом поезде? С ними я мог бы сражаться до конца и вместе с ними погибнуть — я не боюсь смерти! Нет, я остаюсь… (пауза). Лучше всего мне было бы застрелиться».
В Берлине в это время рабочие ворвались в покои монаршей четы в замке, они искали золото, которое, как им было сказано, там хранится. Все, что им досталось, — это предметы кайзеровского гардероба. В Гамбурге покончил с собой Альберт Баллин.
VIII
Ужин в вагоне-ресторане прошел в обстановке гробового молчания. По свидетельству Нимана, настроение у Вильгельма стало лучше. Бывший кайзер сообщил, что переночует в поезде, а в Голландию вообще не поедет. В десять часов вечера настала очередь Грюнау серьезно поговорить с Вильгельмом, и он изложил все достаточно убедительно: революционный поток движется от Аахена на Эйпен и скоро достигнет Спа; вражеские войска вот-вот сомкнут кольцо окружения… Гинденбург и Гинце подхватили аргументацию, заявив Вильгельму, что нельзя терять ни минуты; Голландия — это оптимальный вариант, вполне подходящий и для его супруги. «Ну, быть по сему. Но только завтра с утра» — с этими словами Вильгельм удалился в свой спальный вагон.
Плессен разразился рыданиями. Ильземана стали уговаривать подать в отставку и в частном порядке сопровождать Вильгельма в Голландию. Уговоры были излишни — он и сам пришел к такому решению. Люди свиты давали последние напутствия: «Смотри, чтобы с нашим кайзером ничего на границе не случилось, да и в Голландии за ним присматривай хорошенько!» Шофера Вернера предупредили, чтобы был наготове. В четыре часа утра Вильгельм снова вышел в вагон-ресторан. Он все еще колебался насчет Голландии: «А что, если большевизм и туда доберется?» В пять часов утра поезд медленно тронулся, однако почти сразу же по выезде из городка остановился на маленькой станции Ля Рейд. Железнодорожная ветка проходила через Льеж, который, как опасались, мог быть уже захвачен революционерами, поэтому кайзер и несколько сопровождающих его лиц вышли на перрон; начальник станции в кромешной темноте провел их к шоссе. Там они уселись в ожидавшие их два автомобиля и отправились в направлении голландской границы — до нее было чуть больше 60 километров. Поезд пошел дальше на Льеж.
Сам Вильгельм, Ильземан, Плессен и Хиршфельд разместились в машине, шедшей сзади; в первой машине ехали трое военных — Франкенберг, Цейсс и Ниденер, а также дипломат Грюнау. Между коленями все держали заряженные карабины. Вильгельм, по словам очевидцев, был в «крайне возбужденном состоянии». Вначале он беспокоился, как бы их машина не отстала от впереди идущей, потом — что та едет слишком медленно и тормозит все движение: они не успеют прибыть на границу до рассвета. По пути встретился блокпост, на котором развевался красный флаг, но их никто не остановил. Наконец, показалась колючая проволока пограничной полосы. Патруль баварского ландвера дал им знак остановиться. Перед поездкой с капота были предусмотрительно стерты изображения кайзеровской короны, но солдаты, видимо, заметили следы или царапины и заподозрили неладное. Из передней машины вышел Франкенберг и рявкнул: «Генерал Франкенберг с офицерами, в Голландию, по важному делу!» Шлагбаум поднялся, или, как в более патетической форме излагает Ильземан, «открылись двери к свободе». Вильгельм и его спутники очутились на территории нейтральной страны, в местечке Эйсден.
