Марина Федотова - Санкт-Петербург. Автобиография
В 1897 г. бывший петербургский градоначальник фон Валь составил доклад на высочайшее имя об опасности в центре города громадного сборища народа во время устраиваемых на Марсовом поле гуляний и внес предложение перенести эти гулянья на Семеновский плац. Это решение определило дальнейшую судьбу балаганов. Они всего год просуществовали на неудобном, грязном и находящемся в стороне от центра новом месте и тихо скончались.
Народившееся в это время Попечительство о народной трезвости, руководимое принцем Ольденбургским, делало тщетные попытки заменить балаганы более благопристойными и поучительными зрелищами и увеселениями, но ни льготы, ни высокое покровительство, которыми пользовалось Попечительство, не помогли делу возрождения истинных народных гуляний. Суррогат, подсунутый Попечительством, не привлек тех слоев населения и не вызвал тех переживаний, какие так ярко выдвигало до того Марсово поле – бесследно исчезли непосредственность, наивность и искреннее веселье. Не помогло и то, что заведующим театральною частью Попечительства был приглашен А. Я. Алексеев. Ему пришлось считаться с директивами, исходившими свыше, и вся обстановка, в которой протекала работа, совершенно изменяла условия, благоприятствовавшие непосредственному веселью народа и дававшие полную свободу выбирать развлечения по вкусу и вровень с пониманием. Излагая свои воспоминания, я старался по мере возможности быть беспристрастным докладчиком того, чего свидетелем, а затем в некотором роде соучастником мне довелось быть, я воздержался от всяких выводов и умозаключений.
Возможно ли воскресить в полном объеме то, что было, сомневаюсь, но думается мне, что, если бы это было возможно, то, несмотря на то что много воды за этот срок утекло, былое веселье воскресло бы, и народ повалил бы хоть на миг отдохнуть душой и оторваться от повседневных тягостей жизни.
Праздники начала 1910-х годов и балаганы были «лебединой песней» старого Петербурга. А. Н. Бенуа вспоминал:
Я шел откуда-то с Литейной, шлепая по синим, отражавшим ясное небо, лужам, борясь с ветром и пропекаемый свирепо гревшим солнцем. Подходя к Летнему саду, я с особой живостью вспомнил пасхальные гулянья былого времени, отличавшиеся от масленичных лишь отсутствием снега, веек и блинов, но в «декоративном» и в «разгульном» смысле совершенно родственные масленичным. Мне вдруг почудилось, что я перелистнул назад лет 40 в книге моей жизни и что, подойдя к углу, я вот-вот увижу на «лугу» деревянные, пестро размалеванные сараи, кручение качелей и веселую толпу – самую причудливую смесь щеголей, пьяных мастеровых, мужиков, гимназистов, правоведов и главное украшение гулянья – офицеров и солдат в тогдашних их великолепных мундирах.
И тут-то какая-то частица этого ожидаемого видения предстала передо мной с жутко фантастичной реальностью. У перил моста через Лебяжью Канаву, недалеко от кучки, уныло ожидавшей очереди в переполненный трамвай, стоял, прислонившись к тумбе, «выходец с того света» – выходец с того самого света, который мне только что померещился. Это был солдат времен Александра II с баками, с усами, в фуражке, с козырьком французского образца, в полной парадной форме, с красной грудью, увешанной медалями и крестами. Где, в какой богадельне, в каких подвалах сохранилась эта жуткая мумия, этот живой памятник отмершей эпохи, ныне, очевидно из горькой нужды, выползшая из своей норы на яркий свет Божий, на котором и его «музейный» наряд, и его пожелтевшие от старости и нищеты волосы – казались особенно поблекшими и неправдоподобными?
Несомненно, старик пришел сюда, вспоминая о былом и ничего не зная о том, что за эти годы произошло. Он думал, что на Пасху петербургские «господа» по-прежнему гуляют на Царицыном лугу и что здесь ему перепадет под пьяную руку не один двугривенный. Вместо того только кучка унылой «очереди», какие-то шныряющие мимо обозленные люди, какие-то оборванцы в серых мешках, в которых ветеран ни за что не узнал бы своих товарищей по оружию, вместо массы извозчиков и собственных экипажей лишь скользящие с шипением вагоны и громыхающие грузовики! Наконец, вместо «киатеров» и «качелей» пустая площадь с кладбищем посреди. Я попробовал заговорить с инвалидом, но он, морщась от солнца, как будто даже не замечал, что к нему обращаются, а когда я ему всунул в кулак какой-то грош, он даже не поблагодарил, не выходя из своего оцепенения.
На следующий день я снова проходил у этого места, но старика уже не было. Совершенно для меня несомненно, что, дотащившись в темноте до своей норы, он должен был повалиться в изнеможении на солому и, не отдавая себе полного отчета в том, что он пережил и что видел, тут же скончаться от воспринятой тоски...
Впрочем, да не подумают, что этим рассказом я хотел изобразить какую-либо аллегорию. Привожу его только потому, что тогда же, под свежим впечатлением, я дал себе слово присовокупить его к моим воспоминаниям. И теперь каждый раз, когда я подхожу к этому месту у Лебяжьей Канавы, я вспоминаю скорбную фигуру солдата-призрака, и почему-то мне становится в эту минуту жаль не только этого старика, но и самого себя и всего нашего старого, блестящего, «любезного» и грандиозного, щедрого на развлечения, гармоничного во всех проявлениях своей жизни С.-Петербурга, подмененного в фатальный 1914 г. под бряцание войны унылым Петроградом.
Умирающий Петербург, 1914 год
Андрей Белый
Былой Петербург отмирал. Еще в 1910 году И. Ф. Анненский пророчески писал:
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, —
Завтра станет ребячьей забавой.
Своего рода реквиемом умирающему городу стал роман «Петербург» А. Белого (литературный псевдоним Б. Н. Бугаева).
Изморось поливала улицы и проспекты, тротуары и крыши; низвергалась холодными струйками с жестяных желобов.
Изморось поливала прохожих: награждала их гриппами; вместе с тонкою пылью дождя инфлуэнцы и гриппы заползали под приподнятый воротник: гимназиста, студента, чиновника, офицера, субъекта; и субъект (так сказать, обыватель) озирался тоскливо; и глядел на проспект стерто-серым лицом; циркулировал он в бесконечность проспектов, преодолевал бесконечность, без всякого ропота – в бесконечном токе таких же, как он, – среди лета, грохота, трепетанья пролеток, слушая издали мелодичный голос автомобильных рулад и нарастающий гул желто-красных трамваев (гул, потом убывающий снова), в непрерывном окрике голосистых газетчиков.
Из одной бесконечности убегал он в другую; и потом спотыкался о набережную; здесь приканчивалось все: мелодичный глас автомобильной рулады, желто-красный трамвай и всевозможный субъект; здесь был и край земли, и конец бесконечностям.
А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли; и принизились здания; казалось – опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина, зеленоватая муть; а над этою зеленоватою мутью в тумане гремел и дрожал, вон туда убегая, черный, черный такой Николаевский мост...
Линии!
Только в вас осталась память петровского Петербурга.
Параллельные линии на болотах некогда провел Петр; линии те обросли то гранитом, то каменным, а то деревянным забориком. От петровских правильных линий в Петербурге следа не осталось; линия Петра превратилась в линию позднейшей эпохи: в екатерининскую округленную линию, в александровский строй белокаменных колоннад.
Лишь здесь, меж громадин, остались петровские домики; вон бревенчатый домик; вон – домик зеленый; вот – синий, одноэтажный, с ярко-красною вывеской «Столовая». Точно такие вот домики раскидались здесь в стародавние времена. Здесь еще, прямо в нос, бьют разнообразные запахи: пахнет солью морскою, селедкой, канатами, кожаной курткой и трубкой и прибережным брезентом.
Линии!
Как они изменились: как их изменили эти суровые дни!
Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина сталью своих чешуй билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц... с петербургской стороны.
Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти высоко встала от труб пароходных; и хвостом упала в Неву.
И бурлила Нева, и кричала отчаянно там свистком загудевшего пароходика, разбивала свои водяные, стальные щиты о каменные быки; и лизала граниты; натиском холодных невских ветров срывала она картузы, зонты, плащи и фуражки. И повсюду в воздухе взвесилась бледно-серая гниль; и оттуда, в Неву, в бледно-серую гниль, мокрое изваяние Всадника со скалы все так же кидало тяжелую, позеленевшую медь.
