Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
Послe обeда мы съ часъ отдохнули. Дeвочка за это время куда-то исчезла. Долго жали руку хозяйкe и двинулись на пограничный пунктъ. По дорогe мужичекъ объяснялъ намъ систему и результаты своего хозяйства: съ нечеловeческимъ трудомъ расчищенная въ лeсу полянка подъ крохотное поле и огородъ, невода на озерe, зимой лeсныя работы... "А сколько платятъ за лeсныя работы?" -- "Да 1200-1500 марокъ въ мeсяцъ"... Я уже послe подсчиталъ: финская марка по ея покупательной способности чуть больше совeтскаго рубля -- значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по ту сторону такой же мужичекъ получаетъ тридцать пять... Гдe же тутъ буржуазной Финляндiи конкурировать съ пролетарскимъ лeснымъ экспортомъ?
Мужичекъ былъ правъ: безъ него мы бы къ пограничному пункту не добрались. Тропинка развeтвлялась, путалась между болотъ, извивалась между каменными грядами, пропадала на розсыпяхъ булыжниковъ. На полдорогe изъ-за кустовъ выскочилъ огромный песъ и сразу кинулся къ Юринымъ штанамъ. Юра стремительно отскочилъ въ сторону, защищаясь своей палкой, а я своей уже совсeмъ собрался было перешибить псу позвоночникъ, когда изъ-за поворота тропинки послышались какiе-то голоса и выбeжали два финскихъ пограничника: одинъ маленькiй голубоглазый и необычайно подвижной, другой постарше, посерьезнeе и потемнeе. Они отогнали пса и стали о чемъ-то говорить съ мужичкомъ. Мужичекъ спросилъ, есть ли у насъ оружiе. Мы показали на наши ножи. Маленькiй пограничникъ сдeлалъ видъ, что ему полагается насъ обыскать -- похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...
Не нужно было быть великимъ психологомъ, чтобы понять -- оба парня чрезвычайно довольны встрeчей съ нами: это, во-первыхъ, великое событiе въ ихъ, вeроятно, не очень разнообразной жизни и, во вторыхъ, нeкая сенсацiя. Маленькiй все время что-то болталъ съ мужичкомъ, потомъ завелъ съ Юрой оживленный разговоръ, состоявшiй изъ жестовъ, междометiй и попытокъ выразить мимикой лица такiя, напримeръ, вещи, какъ мiровая революцiя. Не знаю, что понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.
Такъ, болтая и кое-какъ объясняясь при помощи мужичка, мы подошли къ неширокому озеру, на другой сторонe котораго виднeлось большое деревянное зданiе. Переправились на лодкe черезъ озеро. Зданiе оказалось пограничной заставой. Насъ встрeтилъ начальникъ заставы -- такой же маленькiй благодушный и спокойный финнъ, какъ нашъ мужичекъ. Степенно пожалъ намъ руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату -- казарму {481} пограничниковъ. Здeсь стояла дюжина коекъ и у стeны -- стойка съ винтовками...
Мы сняли наши рюкзаки. Начальникъ заставы протянулъ намъ коробку съ финскими папиросами. Закурили, усeлись у стола передъ окномъ. Мужичекъ о чемъ-то вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же вдумчиво и сочувственно кивалъ головой. Пограничники стояли около и о чемъ-то многозначительно перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамкe двери какая-то женщина, по всeмъ внeшнимъ признакамъ жена начальника заставы. Какiя-то льняныя, бeлобрысыя дeтишки выглядывали изъ-за косяковъ.
Разговоръ клеился очень плохо. Нашъ мужичекъ исчерпалъ свой весьма немноготомный запасъ русскихъ словъ, мнe говорить просто не хотeлось... Вотъ вeдь, мечталъ объ этомъ днe -- первомъ днe на волe -- лeтъ пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову на попа -- а сейчасъ, когда, наконецъ, добился, просто какая-то растерянность...
Женщина исчезла. Потомъ снова появилась и что-то сказала. Начальникъ заставы всталъ и жестомъ, не лишеннымъ нeкоторой церемонности, пригласилъ насъ въ сосeднюю комнату. Это была чистенькая, словно по всeмъ угламъ вылизанная, комнатка, посерединe стоялъ столъ, накрытый бeлоснeжной скатертью, на столe стояли чашки и дымился кофейникъ... Такъ, значитъ, "приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.
Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было какъ-то неловко сидeть за этимъ нехитрымъ столомъ, который мнe, послe свиной жизни лагеря, казался чeмъ-то въ высокой степени великосвeтскимъ. Какъ-то было неловко накладывать въ чашку не свой сахаръ. Неловко было смотрeть въ глаза этой женщины, которой я никогда не видалъ и, вeроятно, никогда больше не увижу и которая съ такимъ чисто женскимъ инстинктомъ старалась насъ накормить и напоить, хотя мы послe обeда у нашего мужичка и такъ были сыты до отвала.
Посидeли, вродe какъ поговорили. Я почувствовалъ какую-то смертельную усталость -- реакцiя послe напряженiя этихъ лeтъ и этихъ дней. Поднялся. Вышли въ комнату пограничниковъ. Тамъ на зеркально натертомъ полу былъ разостланъ какой-то коверъ, на коврe лежали двe постели: для меня и для Юры. Настоящiя постели, человeческiя, а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ, на чемъ. Юра бокомъ посмотрeлъ на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его дери!.."
Ужъ вечерeло. Я вышелъ во дворъ. Жена начальника заставы стояла на колeняхъ у крыльца, и въ ея засученныхъ рукахъ была наша многострадальная кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвeстная мнe подпорожская дeвочка пыталась тепломъ своего голоднаго тeльца извлечь полпуда замороженныхъ лагерныхъ щей, которая прошла нашъ первый побeгъ, лагерь и шестнадцать сутокъ скитанiй по карельской тайгe. Жена начальника заставы явственно пыталась привести эту кастрюлю въ христiанскiй видъ. Женщина была вооружена какими-то тряпками, щетками и {482} порошками и старалась честно. Въ дорогe мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въeлась въ мельчайшiя поры аллюминiя. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни, о стволы деревьевъ и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имeющее никакого адэкватнаго термина даже въ геометрiи Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на колeняхъ и треть этотъ аллюминiевый обломокъ крушенiя. Я сталъ объяснять ей, что этого дeлать не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила свой, исполненный приключенiями, вeкъ. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышелъ Юра, и мы соединенными усилiями какъ-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и оглядeла насъ взглядомъ, въ которомъ ясно чувствовалась непреоборимая женская тенденцiя поступить съ нами приблизительно такъ же, какъ и съ этой кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцeловалъ ее. А на душe -- было очень плохо...
Видимо, какъ-то плохо было и Юрe. Мы постояли подъ потемнeвшимъ уже небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого дeлать не слeдовало бы. Конечно, мы, какъ бы тамъ ни обращались съ нами, были арестованными, и не надо было давать повода хотя бы тeмъ же пограничникамъ подчеркивать этотъ оффицiальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.
Мы усeлись на склонe холма. Передъ нами разстилалась свeтло-свинцовая гладь озера, дальше, къ востоку отъ него, дремучей и черной щетиной поднималась тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не придется бродить. Еще дальше къ востоку шли безконечные просторы нашей родины, въ которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.
Я досталъ изъ кармана коробку папиросъ, которой насъ снабдилъ начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мнe"...
-- "Съ чего ты это?"
-- "Да, такъ"...
Я чиркнулъ спичку. Юра неумeло закурилъ и поморщился. Сидeли и молчали. Надъ небомъ востока появились первыя звeзды онe гдe-то тамъ свeтилась и надъ Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвeжьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ, только, пожалуй, въ Магнитогорскe на нихъ и смотрeть-то некому -- не до того... А на душe было неожиданно и замeчательно паршиво...
У ПОГРАНИЧНИКОВЪ
Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушенiя -- the derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человeчье житье, за право чувствовать себя не удобренiемъ для грядущихъ озимей соцiализма, а людьми -- я, въ частности, по въeвшимся въ душу журнальнымъ инстинктамъ -за право говорить о томъ, что я видeлъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь поэтически, напрягали свои бицепсы въ борьбe съ разъяренными волнами соцiалистическаго кабака, -- все было какъ-то просто и прямо... Странно: самое простое время было въ тайгe. Никакихъ {483} проблемъ. Нужно было только одно -- идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.
И, словно вылившись изъ шторма, сидeли мы на неизвeстномъ намъ берегу и смотрeли туда, на востокъ, гдe въ волнахъ коммунистическаго террора и соцiалистическаго кабака гибнетъ столько родныхъ намъ людей... Много запоздалыхъ мыслей и чувствъ лeзло въ голову... Да, проворонили нашу родину. Въ частности, проворонилъ и я -- что ужъ тутъ грeха таить. Патрiотизмъ? Любовь къ родинe? Кто боролся просто за это? Боролись: за усадьбу, за программу, за партiю, за церковь, за демократiю, за самодержавiе... Я боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно нужно было понять, что внe родины -- нeтъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма, ни карьеры, ни демократiи, ни самодержавiя -- ничего нeтъ. Родина -- какъ кантовскiя категорiи времени и пространства; внe этихъ категорiй -- пустота, Urnichts. И вотъ -- проворонили...
