Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
- Я ведь ничего не требую, кроме того, чтобы - не было так внезапно, горько сказала она.
Он протянул ей руки, она будто не заметила его немного виноватого движения.
- Почему, почему всякий раз - в последнюю минуту?
- Я думаю - так лучше.
- Чтобы избежать лишнего часа, который можно бы пробыть вместе?
- Чтобы не говорить о том, что понятно без слов.
- Чтобы было больнее?
- Чтобы боль была короче.
- И тебе не кажется, что это жестоко?
- Слишком часто жестокостью называют мужество. Зачем ты это повторяешь? Единственно, что сейчас нужно для твоего и моего счастья - это мужество.
Она ответила ему взглядом, раскрывшим ему еще никогда не бывалую в ней женскую мягкость, и - странно - он не усомнился, что это было ее готовностью к мужеству, которого он ждал. Они сели рядом на край кровати. Он держал ее руки и смотрел на нее.
В буйстве ветра, гулко раздававшемся за стенами, тишина комнаты была удивительно полной, и они слышали дыхание друг друга, несмелое потрескивание огонька в лампе, комариные песни в оконных скважинах. Под потолком с хрустом отщелкивали свое тик-так веселые ходики. Кириллу мелькнуло, что в Аночке наступало то примирение, которое еще минуту назад ей казалось невозможным.
- Я очень, очень прошу, когда ты судишь мои поступки, будь немного старше себя.
- Я, кажется, всегда была старше себя. Но зачем это?
- Я не имею права поступать только так, как мне приятно или как приятно кому-нибудь из близких. Я должен отвечать за свои поступки, понимаешь? - отвечать.
- Понимаю. Это не трудно понять. Отвечать перед всеми. А передо мной?
- Насколько могу, - ответил он и добродушно улыбнулся. - Знаешь, я, когда шел сюда, вдруг пожалел, что не сказал тебе об отъезде раньше.
Она стиснула ему пальцы.
- Значит, раскаялся в своем поступке?
- Я, наверно, недостаточно подумал о нем.
- Но неужели вечно, вечно надо думать о всяком поступке?!
Он ничего не ответил, а только нагнулся и приложил щеку к ее ладони. Она другой рукой попробовала его жестковатые, давно не стриженные волосы. Он поднял голову и стал опять смотреть на нее.
- Ах, ты, ты, - сказала она шепотом.
Он поцеловал ее. Она долго молчала, потом у нее появилась рассеянная и совсем новая улыбка.
- Ты подумал, как поступаешь? - спросила она чуть погромче, скосив на него большой потемневший глаз.
Он еще сильнее поцеловал ее. Отодвигаясь, она вытянула свой легкий, чуткий подбородок, глядя на окна.
Он вскочил, шагнул к столу и, наклонившись, одним шумным дуновением загасил лампу.
38
За ночь вьюга улеглась.
Едва начался декабрьский рассвет, Аночка вышла на улицу. Было странно тихо. Вдоль тротуаров лежали снежные волны, на которых застыла рябая зыбь, как на песках дюн. Мостовые посредине были голы, только кое-где по краям кособочились сугробы с острыми ребрами сверкающих верхушек. Вороны молча сидели на черных деревьях.
Спокойствие отдыхавшего после метели города не только не усмиряло волнения Аночки, но все больше бередило его. Она очень торопилась.
На вокзале недоспавшие, нетерпеливые люди неизвестно откуда появлялись, неизвестно куда исчезали, вдруг снова кучились и снова рассасывались. Двери маячили качелями, дребезжа и хлопая. То вдалеке, то где-то рядом, словно грозя ворваться в здание, шипели паровозы.
Аночка остановилась в главном зале, у дальнего окна на платформу, как накануне условилась с Кириллом. Его долго не было, так что она устала глядеть в толпу, роями качавшуюся от выхода к выходу.
Когда он показался, она не сразу узнала его. На нем был овчинный полушубок по колено, белые валенки, короткошерстая рыжая папаха. Он стал неуклюжим и не подходил к Аночке, а будто подкатывался.
- Ты не замерзнешь, - сказала она с улыбкой.
Он снял меховые варежки, на солдатский манер заложил их под мышку.
- Если бы ты заранее сказал, когда уезжаешь, я не пришла бы с пустыми руками.
Он взял ее руки, погладил каждый палец в отдельности, сказал:
- Они для меня никогда не пустые.
Минуту они глядели друг другу в глаза.
- Эшелон погрузился. Поезд у платформы. Нас сейчас отправляют.
- Уже? - проговорила она тихо, и взгляд ее сурово опустился.
- Пойдем, - сказал он.
Он вывел ее, держа за локоть, на перрон, и они пошли вдоль поезда. Из дверей катился пар, ледяные сосульки свисали с крыш, от товарных вагонов пахло лошадьми.
- Далеко? - спросила Аночка.
- Последний вагон.
- Идем тише.
Они не слышали ни криков, ни песен, упрямо споривших между собой на протяжении всего поезда, ни лихих переборов гармошки-саратовки. Они шли, шли, и шаг все замедлялся, помимо их воли.
Наконец они увидели Рагозина и возле него Веру Никандровну. Они постояли вчетвером, говоря о самых обычных вещах. Паровоз начал гудеть. Сильнее, гулче, перекатистее несся его бесстрашный голос, насыщая и содрогая пространство.
- Ну вот, - неслышно сказал Кирилл, глядя на мать, и обнял ее.
Потом он всмотрелся в Аночку, обхватил ее обеими руками и вдруг несколько раз кряду, до боли сильно поцеловал в губы.
Оторвавшись от нее, он опять поглядел на мать. Вера Никандровна улыбалась и кивала ему. Он шагнул к ней. Она прижала к себе его голову и в то время, как оборвался гудок, - сказала шепотом заговорщицы:
- Я ее поберегу. Поберегу!
Она продолжала кивать. Ее пожилые годы резче проступили на лице после этой ночи сборов. Вдруг сделалось видно, как она старится.
Кирилл круто повернулся к Рагозину. Поезд уже шел. Они оба побежали за площадкой вагона, обвешанной бойцами. Кирилл вскочил на приступку.
- Я скоро за тобой следом! - крикнул Рагозин и снял шапку.
- Лечись сначала, Петр Петрович! Выздоравливай! И - до свиданья, успел ответить Кирилл и глянул поверх рагозинской лысины назад.
Аночка стояла с высоко поднятой неподвижной рукой. Кирилл стал махать своими варежками. Только тут и он и она заметили, какая толпа провожала поезд: почти мгновенно они потеряли друг друга из вида за мельканьем рук, шапок, платков.
Людские голоса, сначала заглушив собой шум поезда, быстро упали, и уже издалека долетел до Аночки рокот колес, учащаясь и затихая.
Проводы близкого человека в неизвестность тяжелы особенно в эту секунду ухода поезда, в секунду исчезновения последнего вагона, когда вдруг пронизывает чувство физической утраты принадлежащего тебе существа, которого миг назад можно было коснуться и которое сразу стало недосягаемо.
Рагозин и Вера Никандровна заметили остроту этой секунды друг на друге, заметили на Аночке. Но, кроме того, им бросилась в глаза особая сполошная мысль на лице Аночки, как будто она не только была подавлена разлукой, но боролась еще с другим труднейшим испытанием. Она была бледна, и казалось, вот-вот упадет.
- А ну-ка, пожалуйте сюда, - сказал Рагозин, подставляя Аночке руку подчеркнуто бодро и с нарочитым шиком.
- Может, мы посидим, - предложила озабоченная Вера Никандровна, - а потом поедем все ко мне.
- Я не могу, спасибо, - сказала Аночка, - мне надо еще съездить... вот если бы вы могли со мной съездить, Вера Никандровна!
- Конечно, голубушка, если надо. Но куда же ты вдруг?
- В больницу.
- В больницу? Да ты не расхворалась ли?
- Нет, нет! К отцу. Отец попал в больницу. Еще вчера.
- Как так попал? Что с ним?
Они остановились посреди перрона, уже наполовину опустевшего, и Аночка наспех рассказала, что стало ей известно с вечера о Тихоне Платоновиче.
Вскоре после ухода от нее Кирилла возвратился домой Павлик. Пришел он не один, а со знакомым сослуживцем Парабукина. Этот сослуживец по дороге из утильотдела, где оставался работать весь вечер, нарочно, несмотря на вьюгу, разыскивал квартиру Тихона Платоновича и встретился с Павликом на дворе. Шел же он затем, чтобы сообщить, что с Тихоном Платоновичем случилось недоброе.
Выяснилось, что Парабукин, вернувшись с похорон Дорогомилова, заперся в своей каморе и вместе с другом Мефодием устроил поминки. Вышли они из каморы навеселе, еще не поздно, и Мефодий заявил, что поминки не пропорциональны прискорбию, которое оба друга испытывают с утратой такого праведника, как Арсений Романович Дорогомилов. После чего оба ушли, очевидно - в поисках этой недостигнутой пропорции. А часа три спустя, когда свидетель окончил свою работу и собрался тоже уходить, в утиль-отдел позвонили по телефону из больницы. Оказалось, Тихон Платонович и Мефодий подобраны на улице и доставлены в приемный покой с признаками отравления.
Было уже слишком поздно, чтобы в метель добираться до больницы. Поэтому Аночка решила ожидать утра.
Она остановила свой рассказ на том, что не могла заснуть всю ночь. Никому, разумеется, не надо было знать, что к мучительному страху за отца прибавлялось все пережитое в этот короткий, полный противоречивых событий вечер - от терзаний одиночества до объяснения с Егором Павловичем, от поразившего известия об отъезде Кирилла до тех минут наедине с ним, которые сделали Аночку и Кирилла счастливым достоянием друг друга навсегда.
