Владимир Гиляровский - Все о Москве (сборник)
Речи иногда начинались, но не доканчивались.
Были случаи, когда начинали говорить речь, и оратора заставляли смолкать. Иногда слушали со вниманием.
Если в толпе были только одни рабочие, все обходилось благополучно: послушают, поговорят и мирно расходятся. Иногда после речей кричали «ура», но было все смирно.
Не то – когда появлялись хулиганы и карманники!
Последние-то и произвели беспорядок.
Было так: сзади Старого гулянья собралась громадная смешанная толпа. Явились ораторы, полились речи, которые одним нравились, другим нет; гомон, шум. И вот во время речей среди толпы кто-то сделал выстрел из револьвера. Безопасный выстрел в воздух.
Он, при гомоне толпы, и прошел бы незаметным, но шайка карманников и хулиганов воспользовалась удобным для них моментом экзальтированности толпы и еще не успокоившейся от тревожных слухов последнего времени публики.
– Бьют! Стреляют! Ура!.. – в десятке мест крикнули хулиганы.
Толпа подхватила – и загомонили Сокольники!
Ринулись, в давке, мчатся кто куда.
Более десяти тысяч, гораздо более, стремглав ринулось, ища спасения.
Это была полная паника.
Нечто ужасное, стихийное.
Нужно было быть самому в этот момент в толпе, нужно было быть увлекаемым этим потоком, натыкаться на падающих, получать толчки отовсюду, чтобы понять ужас паники.
А тут еще женщины и дети!
Крики, визг.
А карманники – одни они были хладнокровны – грабили в суматохе, срывали часы, вырывали сумочки у дам, тащили из карманов.
Публика ринулась на Ивановскую улицу и на Сокольничье шоссе, к трамваю.
Полиция не в силах была сдержать эту волну. Полицейские чины или вертелись, как волчки, на месте, не оставляя своего поста, или были увлекаемы народной волной.
Но карманники насытились, угрожающие возгласы стихли.
Через десять минут – ужасных десять минут – люди начали приходить в себя.
Все успокоилось.
К городу бежала «чистая публика».
Рабочие, больше державшиеся дальней стороны гулянья, удалились в лес и продолжали гулять, собираться своими компаниями.
Лавочки торговок – чайниц на время опустели. Конечно, многие бежали и не заплатили им денег за самовары.
Особенно сильная давка была на Ивановской улице, которая положительно была запружена воющей с испуга толпой. Лавочники при первом приближении заперли двери своих магазинов и натерпелись страха. Но ни одно стекло не было разбито, ни одного покушения ворваться.
Будь такой случай поздно вечером, – могло быть хуже.
Когда прошла волна толпы, на мостовой валялись шапки, шляпы, зонтики.
На месте сборищ в роще – масса прокламаций.
Кроме проделок карманников, все окончилось благополучно, не считая двух-трех единичных случаев столкновения с полицией.
Так, один помощник пристава, ротмистр М-ий был слегка ранен в шею финским ножом; виновный задержан. Это самый крупный случай. Зато участок переполнен был… детьми!
Неразумные матери, набравшие с собой едва выучившихся ходить детей на гулянье в Сокольники, во время паники порастеряли их!
И трогательные сцены встреч малых детей со своими родителями происходили и в участке, и на площади около участка, куда привели и принесли на руках потерянных малолеток добросердечные чужие люди!
Паника отозвалась далеко от места ее начала – Старого гулянья.
Бежавшие в испуге мчались по всей роще, до самой железной дороги, где падали от усталости.
Часть их ринулась в сквер, окружающий Царский павильон, откуда в испуге убежали музыканты и потом были водворены на место полицией, которая и заставила их играть для успокоения публики.
Из соседней Царскому павильону кофейни Яни тоже разбежалась публика, не заплатив за кушанья. Отсюда, издали, действительно картина казалась грозной: со стороны Старого гулянья послышались ужасные крики, затем взвилась туча пыли, поднятая бегущей толпой, наконец, показались и мчавшиеся в ужасе кучки народа…
Городской праздник был окончен. Москвичи, натерпевшись страху в десятиминутной панике, убрались восвояси, кто на трамвае, кто на извозчике, кто пешком.
Рабочие остались в роще, заняли чайные столики, снова стали собираться в свои партии.
И, надо отметить, между рабочими не было пьяных. Если и были последние, то это были обычные посетители Сокольников.
Часу в седьмом образовалась еще одна партия, человек в триста, которая прошла по четвертому просеку до линии московско-ярославской ж.-д. и на 5-й версте, на полотне, расположилась, и начались речи.
С двух сторон были выставлены самодельные флаги из куска красной материи, нацепленной на тут же сломанную палку, для безопасности от идущего поезда.
Начались речи.
И в самый разгар речей вихрем по IV-му просеку налетел взвод казаков, и толпа скрылась в чаще леса.
Это был последний эпизод в Сокольничьей роще 1-го мая.
Только в темноте ратовали хулиганы. В участок было доставлено с десяток пойманных карманников, несколько хулиганов и буянов, и произведено несколько арестов лиц за возбуждение толпы.
Все страхи и ужасы этого дня, навеянные некоторыми газетами и массой прокламаций, оказались вздорными.
Пусть же празднуют и рабочие!
Пусть 1-е мая в Сокольниках будет их день.
Как Татьянин день для студентов.
И если к этому их празднику не будут примешиваться посторонние элементы, если хулиганы в этот день блеснут своим отсутствием в Сокольничьей роще, – тогда не нужно будет никаких усиленных охранительных мер.
Рабочие – люди труда, уважающие чужой покой и чужую собственность, – погуляют, поговорят меж собой на своих «митингах» – и мирно разойдутся.
И пусть же 1-е мая в Сокольниках будет праздником рабочих.
И только рабочих!
Час «На дне»
Посмотрев пьесу Горького, я вздумал вчера подновить впечатление.
Был сырой, туманный вечер.
Особенно ужасны такие туманные, сырые вечера в ночлежных домах, битком набитых бродячим народом, вернувшимся кто с поденщины, кто «с фарта» в мокрой обуви и сыром платье. Все это преет, дает удушливый пар – дышать нечем!
И вот я в центре Хитровки, в доме Кулакова с его рядом флигелей на обширном дворе, напоминающем двор 3-го акта пьесы Горького.
Спускаюсь вниз, в подвальный коридор-катакомбу среднего флигеля.
Направо и налево крепкие двери с обозначением нумеров и количества ночлежников.
Общие камеры.
Отворяю дверь.
Сквозь туман видны разметавшиеся фигуры, нары по обеим сторонам с расположившимися ночлежниками и уходящие вглубь высокие, крутые своды, напоминающие тюрьмы инквизиции.
Точь-в-точь такие же, какие видел я накануне на сцене Художественного театра.
Только здесь они чище: выбелены начисто.
Совсем не то, что я видел здесь лет 20 тому назад, когда этот дом принадлежал Ромейко.
Тогда вот была трущоба!
Освещенные теперь, коридоры тогда были полны непроглядного мрака, изломанные лестницы носили на себе следы крови…
Из того времени мне вспомнился случай в этом доме, пришедший мне на память во время третьего акта «На дне», когда Васька Пепел убил мужа Василисы.
Я был тогда репортером и, собирая материал, часто бывал на Хитровке. Я сидел в трактире «Каторга» в доме Ярошенко.
В «Каторгу» вошел оборванец и громко заявил:
– В Ромейкином доме кого-то… пришили… за приставом побежали.
Тогда несколько человек поторопились рассчитаться с половыми и вышли.
Первый выбежал сидевший ко мне спиной рыжий здоровяк с нахлобученной шапкой, из-под которой все-таки просвечивала кожа, на одной стороне головы не успевшая еще обрасти волосами.
– Беги уж, зеленые ноги, я отдам! – улыбнулась его дама сердца и выбросила на стол трешницу.
Я стремглав бросился в дом Ромейко.
В квартире второго этажа, куда я насилу пробился сквозь толпу в коридоре, окруженный ночлежниками, лежал в луже крови человек в одной рубашке, лицом книзу. Под левой лопаткой торчал нож, всаженный до рукоятки. Никогда и не видел таких ножей: из тела торчала большая, красной меди, ручка причудливой формы.
Убитый был «кот». Скрывшийся убийца – мститель за женщину. Его так и не нашли.
Пока я собирал нужные для газеты сведения, явился пристав с околоточным, осмотрел труп и приступил к составлению протокола.
Когда я во время дознания подошел вместе с приставом к трупу – ножа уже не было.
– Где нож? Нож где? – засуетилась полиция.
– Я сам его видел! Сам! – горячился покойный г. Севенард, вообще хладнокровный, опытный полицейский.
После немалых поисков нож нашелся: его во время суматохи успел вытащить пьянчужка портной и заложил за полбутылки в соседнем кабаке.
Ужасен был дом Ромейко в то время и ужасен был весь Хитров рынок с его трущобами невообразимыми, по сравнению с которыми его современные ночлежки – салоны!
Теперь вокруг громадной Хитровской площади разбросаны чайные лавки с чайной попечительства трезвости во главе – а тогда в домах, окружающих площадь, были три трактира с меткими названиями, придуманными обитателями трущоб.
