Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир
Уже в мартовском упоении свободой содержался хулиганский компонент. Людям хотелось говорить своим естественным языком, отбросив прежние культурные сдержки. Стихотворение поэта-сатирика А. Д’ Актиля (будущего советского поэта-песенника), опубликованное в сатирическом журнале «Бич», называлось подобающе: «Похороны Эзопа»:
Увы, похороны эзопова языка обернулись торжеством языка разнузданности и глумливости. Как видно, Д’Актиль не случайно использовал «детскую» стилистику. Крах официального патернализма обернулся заурядным словесным похабством. Наружу словно вырвалось все дурное, некогда таившееся под покровом официального благочестия.
Какие-то люди бесновались около костров, кружась в диком танце, с громкими криками и воплями, произнося страшные ругательства. – Так, совсем по-другому, описывал обстановку вокруг окружного суда чиновник Е. А. Никольский. – Я видел вокруг себя толпу безумных существ…
Сознание возбужденных людей словно рыскало в поисках виновников былых неудач. 10 марта солдаты просили в письмах: «Товарищи, уберите немцев с фронта, отстраните их от командования, дайте нам русских начальников, русских душой…» Людям надо было выплеснуть свое экзистенциальное недовольство «своими» и осудить «чужих». В истории такое случалось не раз. «…Накопление невыговоренного, невысказанного должным образом может привести к неврозу… – так объяснял это через многие десятилетия Иосиф Бродский. – Чувства… скапливаются внутри индивидуума и могут привести к психологическому взрыву или срыву». Так было всегда. Однако только во времена революций одинокие невротики могли провоцировать массовые психозы. Между тем революция превращалась в череду всевозможных съездов – этих масштабных «говорилен».
МАРТОВСКИЕ РАСПРАВЫ
Радость победы стирала впечатления от расправ над контрреволюционерами. При этом в преувеличенных свидетельствах не было недостатка. Сообщали, к примеру, что «одного пристава у Александро-Невской части, на которой трещали пулеметы, привели… подхватили на штыки и бросили в огонь» 42. Я. М. Окунев (Окунь), очевидец событий, будущий советский писатель-фантаст, вспоминал, как ночью у Николаевского моста солдаты собирались «расправиться с двумя „фараонами“, снятыми с крыши». Прапорщик их успокаивает: надо судить. Солдаты наконец согласились: злоба ушла. Последующие свои ощущения он передавал так:
И когда, спустя два часа, я видел, как на льду Невы толпа своим судом расправлялась с городовым, захваченным на барже с дымящимся револьвером в руках, я только отошел в сторону – я только не мог смотреть, как его медленно добивали, уже подстреленного и хрипящего в агонии.
Мне страшно сознаться в этом и когда-нибудь, быть может, будет стыдно. Но мы люди боевой эпохи. Нам нельзя жалеть и не за что жалеть. Мы ожесточились в ненависти и борьбе…
Я, как и тысячи сражавшихся рядом со мною, убивал людей, к которым не питал ни малейшей злобы…
К этим я питаю больше, чем злобу. Ненависть перешла через край и сделалась равнодушным презрением…
Сегодня принципы гуманности – пустой звук…
В Кронштадте бунт вспыхнул в ночь с 28 февраля на 1 марта под влиянием событий в столице. Были убиты военный губернатор адмирал Р. Н. Вирен, известный у матросов как «дракон», начальник штаба порта адмирал А. Г. Бутаков, командир 1‑го Балтийского флотского экипажа генерал Н. В. Стронский. Количество погибших офицеров не могли установить точно: то ли 51 человек, то ли 39 (сыщики и жандармы в последнем случае не учитывались). Около 250 офицеров были арестованы. Говорили, что убивали офицеров матросы из рабочих. О ненадежности судовых команд говорили уже давно, но мер не предпринималось.
Между прочим, 27 февраля адмирал Вирен распорядился выделить манную крупу для раздачи больным детям рабочих. А на 1 марта он назначил на Якорной площади города собрание рабочих со своим участием. Однако среди ночи матросы вошли в его апартаменты, «вывели его раздетым и разутым в ров у Морского собора и, надругавшись… убили» 43.
По-своему показательны события в Гельсингфорсе. Убийство командующего Балтийским флотом адмирала А. И. Непенина объясняли его отношением к матросам как к скотине. «Моряки не понимали, как жестокий Непенин мог встать на сторону революции», – отмечал морской офицер. Парадоксальным образом революция понималась как избавление от прежнего насилия. При этом Непенин, как и большинство флотских офицеров, поддержал революцию. В общем, одни сторонники переворота расправлялись с другими.
Были и другие интерпретации событий. Будущий лидер матросской вольницы П. Е. Дыбенко уверял:
Рассказывали, как Вирена в Кронштадте выводили на соборную площадь и ставили под винтовку… о том, что в Гельсингфорсе, прямо к пристани, было прислано несколько распечатанных вагонов водки и спирта, но матросы не пили и не уничтожали [спиртное].
К чести этого беспутного героя революции следует сказать, что он, не привыкший особенно задумываться над происходящим, просто ретранслировал тогдашние слухи, не добавляя к ним того, что существовало и зародилось в его воображении. Как видно, матросы жаждали наказать офицеров так, как те их прежде наказывали; у матросов и солдат складывались опасные отношения с алкоголем – однако иные наблюдатели воспринимали это по-своему, то есть видели только то, что им хотелось видеть.
Так, неудивительно, что обычно офицеры связывали происходящее с деятельностью «немецких агентов», якобы организовывающих на базах Балтийского флота специальные отряды убийц. Кадетская «Речь» 8 марта постаралась минимизировать жестокость случившегося, уверяя, что погибли люди, «чья беспощадная и бессмысленная жестокость вызывала к себе гнев восставшего народа». Однако неформальные сведения о происходящем были устрашающими. Рассказывали, что в Гельсингфорсе матросы не позволяли оказывать помощь раненым офицерам, «раздевали тела убитых и забирали у них все ценности». Труп адмирала Непенина в морге «поставили стоя к стене и воткнули в рот папиросу», а «у противоположной стены выстроили тела других офицеров, сложив их окостеневшие руки в форме приветствия». Говорили, что убийцы «грубо оскорбили вдову Непенина и не пустили ее в покойницкую», женщина «не выдержала шока, и ее пришлось отправить в лечебницу». Убивали и зверски пытали офицеров преимущественно матросы с линкоров. Встречались такие, кто публично похвалялся участием в расправах. Некоторые матросы признавались, что погорячились, и восстанавливали отношения с офицерами.
Концовка событий выглядела неожиданно. Прибывший в Гельсингфорс один из кадетских лидеров Ф. И. Родичев (оратор французской школы, стремящийся «ударять по сердцам») произнес буквально следующее:
Товарищи матросы и солдаты! Вы вместе с нами наконец завоевали свободу!.. Теперь вы знаете, за что будете воевать… без предательства в тылу… Ненавистный царизм умер навсегда. Весь! И весь народ с нами!.. Это доказано тем, что переворот произошел бескровно.
Казалось невероятным, однако известный буржуазный оратор обратился к толпе как социалист: «Товарищи!» Консерваторы употребляли это слово исключительно с негативной коннотацией. Позднее один из киевских артистов со злой иронией разъяснил его происхождение: «Товар ищи». Имелась в виду склонность стихийных революционеров к обыскам.
Родичев произнес еще одну нелепость, ставшую, однако, метафорической «нормой». Говорить о бескровном перевороте перед людьми, перебившими несколько десятков офицеров, было, по меньшей мере, странно. Но, как видно, этого не замечал ни сам Родичев, ни матросы. Позднее в Гельсингфорсе те же матросы рукоплескали прибывшему на митинг новому командующему флотом – «революционному» адмиралу А. С. Максимову, опоясанному «широкой красной лентой через плечо» и сопровождаемому матросами и офицерами с такими же лентами. Революционный театр требовал соответствующих декораций.
