Михаил Садовяну - Никоарэ Подкова
Раненый скиталец метался во сне, пытаясь лечь поудобнее.
Матушка Олимпиада наклонилась и подула ему на крепко сжатые веки.
Никоарэ повернулся на правый бок, внезапно открыл глаза и, посмотрев прояснившимся взглядом, спросил спокойно:
- Я говорил во сне, матушка? Такая уж у меня привычка. О чем я говорил?
- Что Ион Водэ послал тебя к запорожцам.
- Вот ведь что приснится! Знай, матушка, что это одни выдумки.
- Да я и не слушала. Глядела в окошко. Ишь как льет дождь со вчерашнего вечера, стучит, беспокоит тебя! Спи, утром проснешься, позабудешь дурной сон.
- Да, - шепнул Никоарэ и вновь забылся сном.
Матушке Олимпиаде показалось, что он дышит спокойнее. Вздохнув, она снова расположилась на стуле и скрестила руки на груди.
Из сеней еще слышалось некоторое время бормотанье стражников Стынгачу и Штефана, сына Марии. Потом они, очевидно, тоже прикорнули - до слуха матушки Олимпиады стало доноситься странное жужжание.
8. ОХОТА У ВЕРШИНЫ БОУРЫ
Каждый месяц, по установленному в епархии порядку, приходил из лесного скита иеромонах для совместной с попом Чотикэ службы и чтения житий святых.
Одни лишь безногие не стоят тогда обедни: стекаются в церковь все прихожане со многими дарами. Поп и иеромонах состязаются в песнопениях, и чаще верх берет поп Василе Чотикэ. Уж больно хорошо он поет. Молитвы же читает, не заглядывая в требник, отчего и доводит их к концу проворнее книжника-монаха. Зато в сказаниях вся власть и слава достается иеромонаху: не спеша, по порядку читает он предания о жизни святых отцов; в это самое время прихожане кто слушает, а кто разглядывает роспись на стенах.
В минувшем году в день святого Спиридона иеромонах Диомид из Боуренского скита поведал людям о деяниях того самого искусного целителя и философа, который чудесами и вопросами поверг во прах богопротивного еретика Ария. Мало того, повелел Спиридон конским головам, отрубленным слугою нечестивца, сызнова прирасти к туловищам. Святой отец Спиридон наглядно доказал Арию, как обстоит дело с единой нераздельной троицей. Взял он в руки кирпич и изрек: "Един он". И когда сказал так, загорелся вдруг кирпич, поднялся огонь кверху, вода потекла вниз, а глина осталась на ладони святого.
Год спустя отец Василе Чотикэ оказался один перед своей паствой в праздник святого Спиридона: не пришел еще монаху черед помогать ему при богослужении.
После всех песнопений и молитв заприметил отец Чотикэ, что крестьяне и крестьянки ожидают еще чего-то. И вспомнил он прошлогодние сказания о подвигах святого.
- Знаю, чего вы дожидаетесь, - сказал его преподобие, сходя с амвона. - Поведаю вам, братья и сестры во Христе, что новых деяний, кроме как с конями и кирпичом, неизвестно, чтобы святой сей совершил за нынешний год. Так что остановимся на сем. Буде совершит он в новом году иные чудеса, так доложу вам о них на будущий год.
Наши дэвиденские рэзеши - народ хитрый, обрадовались словам своего пастыря; речь попа Чотикэ пришлась им больше по вкусу, нежели проповедь иеромонаха Диомида.
Вот какой случай поведала предводительница целой ватаги рэзешских жен, числом четырнадцать, которые поднялись на крыльцо к управительнице Марии и застали там деда Петрю, дьяка Раду и батяню Гицэ Ботгроса.
Дьяк и Гицэ покатывались со смеху. Дед лучше владел собой, он только поглядывал на баб из-под мохнатых бровей. Кто их знает, что они еще задумали.
- Тут бес какой-то замешался, - пробормотал он своим товарищам. Кликнем-ка Марию на помощь.
- Скажи-ка, милая, как звать-то тебя? - спросил он предводительницу женок.
- Маргой звать, - отвечала она, - и не подъезжай ко мне, ратник, с мягким и лукавым словом, не думай утихомирить нас. Во младые годы - дело было другое. Да еще у нас и горе такое, что в груди разрывается.
- Что ж у вас стряслось, скажи на милость? В притче твоей, знать, был умысел какой-то против нас?
- Что ж, отважимся и поведаем, дедушка. Ты не гляди, что мы бойкие, перед твоей милостью мы робеем, так и знай. Живем мы, все четырнадцать рэзешских женок, на дальнем конце деревни, и кабаны по весне губят плоды наших трудов.
- Бобы и горох?
- Правильно сказываешь, добрый ратник: бобы и горох. Жаловались мы старосте Евгение и лесникам, да они все откладывают со дня на день. Отрядили мы их к вам, к смелым воинам, да вот они говорят, будто не дали вы им доброго ответа.
- Три дня дождь лил, не переставая, - вмешался дьяк.
- Да бог с ними, с дождями! Что на них смотреть? Дожди-то уймутся чай не всемирный потоп. А как уймутся, то и можно будет идти в поход против кабанов проклятых. Уж вы не оставляйте нас, для ради бога! Такой беды натворили кабаны, что схватились мы за головы! Поп-то сулится помочь молитвами и кроплениями, потому я о нем сейчас и поминала. От поповского кропила только растут наши убытки - свиньи-то бога и святых не признают. Так что опять вашим милостям челом бьем. А не сжалитесь и руку помощи не протянете, мужей своих и на порог не пустим. Пускай сами тогда зверя бьют иль идут на все четыре стороны.
Из господского дома стремглав прибежала Илинка; в косы ее были вплетены цветы, глаза горели. Проскользнула змейкой в толпе собравшихся, спросила что-то шепотом у лели [тетушки] Марии.
Затем пошла следом за женой управителя на кухню и тотчас появилась, неся на деревянном подносике дымящийся глиняный горшок. Ступала бережно, не улыбаясь женщинам. Только раз глянула вокруг огромными темными глазищами. Черные у нее глаза? Синие? Бабы подталкивали друг друга локтями. Ведь они пожаловали сюда и ради того, чтобы проведать, что делается на дворе у мазыла.
По дороге Илинка отломила ветку шиповника с тремя распустившимися бутонами и поднялась на крыльцо мазылского дома. Младыш Александру вышел ей навстречу и преградил путь. Она обошла его, потупившись, и скрылась в сенях. На время разговоры на крыльце управителя приутихли. Потом все началось сызнова и предводительница рэзешских жен обратила к деду Петре зардевшееся от возбуждения лицо.
Тут показался в воротах староста Евгение с высоким посохом в правой руке, знаком его достоинства, за ним - лесники.
Войдя во двор, староста Евгение и лесники остановились и навострили уши - послушать, о чем идет разговор.
- Убыток-то вам, добрые женки, - говорил дед Петря, лукаво прищурившись, - убыток вам, может статься, кто другой причинил. Не слыхивал я, чтоб кабаны до бобов и гороха охочи были.
- Мы тоже, честный ратник, так думали, - отвечала атаманша, - и сперва полагали, что беда идет от Шептеличей, из той деревни, что лежит ниже нас по реке. Мы видим иногда, как перелетают их гуси, на обратном пути от Молдовы. А тамошних баб завидки брали на наши добрые огороды. Правда, нет уж теперь у нас огородов-то. И стали мы держать совет и порешили стеречь огороды, втроем аль вчетвером, чтобы не скучно было. Ну вот, стерегли мы сколько-то ночей кряду, а никто не показывался. Кабаны тоже не показывались.
Лесник, дед Настасэ, громко спросил со двора:
- А скажите, сударушки, сделайте милость, помалкивали вы, когда стерегли огороды, аль нет?
- А чего нам молчать? Разве мы немые? Слава богу, языки у нас еще не отсохли.
Услышав такой ответ, поглядели лесники на старосту Евгение, староста - на лесников, и принялись они хохотать, запрокидывая головы и размахивая руками, будто хотели отбросить что-то прилипшее к ладоням.
- Господи, да чего вы зубы-то скалите? - возмутилась атаманша.
Ответа она не получила.
- Слушай, сестрица Марга, - сказал старый лесник, когда наконец затих хохот. - Пришли мы сказать их милостям, ратникам, что осмотрели мы места и знаем теперь, где держатся кабаны: в болотах средь березняка. Завтра утром выйдут все наши мужи и парубки и обложат болото.
- Так вот вы, значит, какие? - с притворным гневом проговорила Марга, погрозив кулаком старому воину. - Мы слезно молим, а ваши милости в усы ухмыляются. Должно, опасный человек ты был в молодости.
Затуманились очи у деда Петри:
Когда был я молодой,
Знался с горем и бедой...
- тихо произнес он, и собравшиеся у домика управителя печально смолкли на краткий миг. А потом лесники поднялись по ступенькам к приезжим ратникам, а четырнадцать рэзешских жен, балагуря и смеясь, отправились восвояси.
- Живей, живей шагайте, - крикнул вдогонку староста Евгение, угрожающе размахивая своим посохом. - Мужья-то у вас не обедали, склонили головушки победные, ребятишки из люлек попадали, куры на крыши повылезли!
На другой день, в воскресенье, когда заря только-только брезжила, и на небе еще мерцали звезды, раздался на том берегу Молдовы зычный голос бучума [народный духовой музыкальный инструмент из липовой коры, длиною до трех метров]; собрались рэзеши со своими парубками и направились к бродам. Кое-где в хатах виднелись сквозь застекленные оконца огоньки светильников.
Окошки эти, введенные еще при жизни основателя поселения, прадеда Давида Всадника, составляли гордость деревни; гордились также рэзеши кожаными своими сапогами. А садясь на коня, отправляясь на ратное дело, прицепляли они к сапогам и шпоры.
