Александр Воронель - И остался Иаков один
На самом деле весь этот набор представлений, с которым пришлось бороться "новой" физике, вовсе не является порождением естественного разума, которому естественнее всего думать, что время бежит быстрее, когда ему веселее живется, и которому небо зачастую кажется "с овчинку". Классические детерминистские воззрения, которые укоренились с XVII в. в Европе, так тяготили естественный разум, что он не без оснований пытался эмансипироваться от науки. изыскивая ей религиозные, художественные и спиритические альтернативы. Если бы мыслители XVIII в. действительно были последовательны в своем предпочтении естественного разума, лапласовский детерминизм не смог бы возникнуть, а опытов Фарадея и теории Максвелла оказалось бы вполне достаточно для построения специальной теории относительности (на полстолетия раньше ее фактического возникновения)4. Специальная теория относительности настолько очевидно является частью теории поля, что в любом разумном учебнике излагается в самом начале ее, давая естественную основу для сближения теории поля с механикой, но и одновременно разрушая простую механическую картину мира. Только предрассудок "объективности" науки много десятилетий не позволял физикам включить в картину мира наблюдателя и освободиться от представления об "абсолютной" системе координат. Даже Эйнштейн, включив, наконец, этого наблюдателя в рассмотрение, снабдил его таким запасом объективности, чтобы его влияние никак не ощущалось (из результатов теории он выпадает). Поэтому уже принять квантовую механику, где этот наблюдатель так сильно напроказил, было не по силам и самому Эйнштейну.
Эта пресловутая объективность и детерминизм научных воззрений есть результат длительного прививания теоретического мышления (в его самой оголтелой форме) к обывательскому сознанию, которое постепенно привыкло загонять в подкорку свои естественные представления. Обе эти навязчивые идеи возникли в античные времена вместе с представлением об абсолютном пространстве, независимом от времени, когда теоретическое мышление греков породило принцип отвлечения (изъятости) и философское представление об "идеях вещей".
Хотя греки построили геометрию, астрономию, механику и другие дисциплины, под влиянием которых сложилось наше представление о науке как таковой, античная наука не представляла собой подлинного органического единства, содержащего тенденцию к развитию. Античная наука, будучи весьма развитой в смысле объема сведений, не складывается в единую систему, заставляющую увязывать одни сведения с другими. Рассказы о висячих садах Семирамиды, людях с собачьими головами и особых свойствах янтаря (статическое электричество) мирно сосуществовали с геометрией Евклида и системой Птолемея. Эта наука, возможно, представляет собой образ мыслей, но не мировоззрение, ибо явления в ней связаны не по происхождению, а по смежности. Она лишена той формообразующей тяги, которая заставляет ученого из-за наличия определенного факта предпринимать розыски других следствующих фактов и не дает успокоиться, пока либо соответствующие факты не будут разысканы, либо исходный факт опровергнут. Эклектизм и плюрализм античной науки вполне соответствуют античному политеизму и пространственно-статичной картине мира, включающей человека лишь как случайный элемент. Тесно связано с этой статичностью и преобладание описательного момента над объяснительным в науке того времени.
Настоящий импульс к развитию эта наука получает только после упрочения христианства в мозгах учеников и учителей. В соответствии с монотеистическим принципом христианство (независимо от желания воспитуемого) закладывает в сознание принцип иерархического построения природы, требующий непрерывного достраивания системы взаимосвязанных частей знания вокруг некоего смыслового центра. Нужно сказать, что аналогичная потребность дает себя знать и в арабском средневековом мире, где эта же библейская идея проявляется в мусульманстве. Геометрия Евклида, которая была лишь наукой о линиях и фигурах (то есть образах, идеях, далеких от грубой действительности), и механика Архимеда, которая была наукой о механизмах (то есть игре фантазии, "чудесах искусства Изобретателя"), превратилась у Галилея, Декарта, Кеплера и др. в науку о Природе, которая составляла общее дело и общую цель всех ученых и приобрела черты некоторой законченности у Ньютона5.
Физика Фалеса Милетского, которая была лишь описанием окружающих нас чудес, и атомистика Демокрита, которая была философией, то есть рассуждением об идеях вещей, превратились, благодаря Ф. Бэкону, у Гильберта, Дальтона и др. в опытную науку о самих вещах. Теперь нельзя было увидеть никакого удивительного явления без объяснения его причин либо пересмотра предшествующих представлений. И люди действительно стали меньше видеть...
Если в античные времена геоцентрическая система Птолемея могла столетиями сосуществовать с гелиоцентрической системой Аристарха Самосского, так же как и теория выживания приспособленных организмов Эмпедокла совмещалась с представлени-ем о неизменности видов животных и растений, во времена торжества христианства появление системы Коперника начисто зачеркивало ценность системы Птолемея, а теории эволюции Ламарка и затем Дарвина исключали как друг друга, так и представление о неизменности сотворенных Богом видов. Конечно, опытные данные, которые якобы приводят к торжеству "правильных" теорий, тут совершенно ни при чем6. Во времена Коперника опытных данных в пользу его системы было столько же, сколько и против, а насколько малую роль сыграли опытные данные в теории Дарвина, видно из того исторического факта, что Г. Уоллес, совершенно не владевший тем громадным фактическим материалом, которым владел Дарвин, заметно опередил его, предвосхитив все его концепции. Таким образом, определяющим моментом в этом развитии наук был момент идеологический, требующий от мировоззрения единства и согласованности час-тей, которые были заложены в сознании ученых веками христианской монотеистической теологии7.
Это значит, что библейское синтетическое мышление уже включилось в основания науки, задавая ей лежащую вне ее цель (движение в направлении Единства Мира, как Истины), но еще не определило собой ее методов, оставив в неприкосновен-ности принципы изъятости и однозначного детерминизма.
Естественное развитие этой, все еще в основном евклидовско-демокритовой науки8 привело, в конце концов, к конструированию Всеобъемлющего Интеллекта Лапласа, которому достаточно подставить все 6N начальных условий в ЗN уравнений Ньютона, относящихся к N частицам, составляющим мир, чтобы получить все прошлое (t->-oo) и все будущее (t->+oo) этого мира на любой срок. Такой Всеобъемлющий Интеллект не был бы Богом, ибо он лишен воли, а только Големом, вычислительной машиной, которая осуществляет идею Рока. Вот каково последнее слово этой науки! Идея рока, которая возникает на этом пути как естественное обобщение эллинских представле-ний о детерминированности в сочетании с единством мира. Так европейская наука, стремясь все время вперед, пришла назад - к доантичному и почти доисторическому Началу, которое, объединяя разрозненные сведения в одном мистическом единстве, просвечивает у Гомера, возвышаясь над людьми и богами: "Но и бессмертным богам невозможно от общей Судьбы неминучей милого им человека избавить..." (Илиада).
Гомер предшествует античности и науке, и в его художественном мире присутствует первобытное единство, которое распалось вместе с возникновением науки и падением мифологического сознания. Христианство и Возрождение, некритически восприняв греческую науку и неудержимо стремясь к единству, достигли его в научном мировоззрении ценой свободы воли. Эта пиррова победа для христианства равносильна самоубийству. Гомеровский Рок пробился через двадцать-тридцать веков забвения и снова гордо поднял голову. И христианский бог спасовал перед ним, поддавшись панике (по-видимому, именно эту несовместимость ощутил Б. Паскаль, бросивший науку, но не могший победить языческого идола внутри ее), отступив в монастыри (непознаваемость и непостижимость божьей воли есть убежище мыслителя - обитель спокойствия, монастырь), ограничившись гуманитарной сферой9.
Таким образом, идея Предопределения, Необходимости, Объективных Условий и Обстоятельств господствовала в европейской науке XIX в. всецело, не зная для себя - в своей сфере - никаких ограничений. Еще веком раньше влияние этой давящей идеи стало распространяться и на гуманитарные области в форме различных утилитарных и "научных" теорий социального устройства и человеческого поведения10. Все это происходило отнюдь не благодаря "естественному" разуму, ибо естественному разуму также естественно ощущать свободу воли, а вопреки ему (а также вопреки еврейству и подлинно христианскому духу), благодаря усвоенной эллинской традиции рационального теоретического мышления.
