Мэри Рено - Божественное пламя
- Ты забыл о предках его матери.
Тимант прищёлкнул языком и начал прощаться. Навкл тоже забеспокоился, сказал, что ему пора спать. Музыкант с атлетом вдвоём вышли в парк.
- С ним разговаривать бесполезно, - сказал Деркил. - Но я очень сомневаюсь, чтобы парня кормили досыта.
- Ты шутишь?
- Нет, не шучу. Этот Леонид, осел упрямый, такой режим установил!... Я каждый месяц проверяю его рост - и вижу, что малый растёт слишком медленно. Конечно, нельзя сказать, чтобы он совсем голодал; но всё съеденное он сжигает вмиг, мог бы съесть ещё столько же. Соображает он очень быстро. И телу приходится не отставать от головы, никакого отказа малый не потерпит!... Ты знаешь, что он попадает дротиком в цель на бегу?
- Ты доверяешь ему боевое оружие? В таком возрасте?
- Хотел бы я, чтобы все взрослые обращались с оружием так же аккуратно. Это его дисциплинирует даже, он сдержаннее становится... А что его так преследует всё время?
Эпикрат огляделся. Они были на открытом месте, поблизости никого.
- Его мать нажила себе много врагов. Она здесь чужая, из Эпира. Её считают колдуньей. Ты никогда не слышал сплетен о его рождении?
- Было такое однажды. Но кто посмел бы сказать что-либо подобное ему?
- Мне кажется, что он знает; и это его гнетёт. Знаешь, музыку он любит... Он наслаждается ею, утешение в ней находит что ли... Я немного изучал эту сторону своего искусства.
- Mне придётся ещё раз поговорить с Леонидом об этой идиотской диете. В прошлый раз он мне ответил, что в Спарте мальчишкам дают есть всего один раз в день, а остальное пусть берут где хотят. Ты пожалуйста меня не выдавай, но иногда я сам его подкармливаю. Я иногда практиковал это в Аргосе, с хорошими ребятами из бедных семей. А эти истории - ты им веришь?
- Не особенно. Он не похож на Филиппа ни лицом ни характером, но способности у него явно отцовские. Нет, однако, не верю... Ты знаешь старую песню про Орфея?... Как он играл на лире, на склоне горы, и увидел, что возле него лев пристроился: свернулся калачиком музыку послушать. Я знаю, что я не Орфей, но львиные глаза иногда вижу. А куда подевался тот лев, когда музыка кончилась? Что с ним стало?... Об этом история умалчивает...
- Ну, сегодня ты работал получше, - сказал Тимант. - К следующему уроку выучишь восемь строк. Вот они. Перепишешь их на воске, на правой стороне диптиха. На левой стороне выпишешь архаичные формы. Обрати внимание, чтобы они были записаны верно. Следующий урок начнём с них. - Он протянул Александру табличку и начал укладывать свиток в кожаный ларец, дрожащими негнущимися руками. - Да, на сегодня всё. Ты можешь идти.
- А можно мне взять книгу? Ну пожалуйста!...
Тимант поднял глаза, удивлённо и сердито.
- Книгу?... Конечно же, нет; это слишком ценный список. А зачем она тебе понадобилась?
- Но мне же интересно, что дальше будет. Я её в шкатулке буду держать, и каждый раз буду руки мыть, честное слово!
- Конечно. Всем нам хочется бегать ещё до того, как ходить научимся. Выучи свой отрывок и обрати внимание на ионийские формы. У тебя до сих пор слишком дорийский выговор. Это, Александр, не развлечение к ужину - это Гомер!.. Сначала надо усвоить его язык, а уж потом только можно говорить о чтении.
Он завязал шнурки ларца.
В строках, о которых говорил Тимант, мстящий Аполлон нисходит с вершины Олимпа, гремя стрелами за спиной. В классе эти строки прорабатывались по отдельности, словно список припасов, составленный кухонными рабами; но едва мальчик остался один - слились воедино. Величественная картина звенящего мрака, освещённая погребальными кострами. Олимп он знал. И теперь представлял себе мертвенный свет затмения, высокую шагающую тьму, а вокруг неё - тонкую каёмку пламени. Такую, как бывает, говорят, у закрывшегося солнца; способную ослепить человека. "Он вниз сошёл ночною тьмой..."
Вечером он бродил по лесу над Пеллой - и слышал низкий дрожащий звук тетивы и посвист стрел - и переводил это на македонский. А на следующий день, когда начал пересказывать свои строки наизусть, в них нечаянно выскочили македонские слова. Тимант долго и подробно объяснял ему, насколько он ленив, невнимателен и не заинтересован в работе, - а потом усадил его переписывать этот отрывок двадцать раз подряд. А если будут ошибки - их особо, снова.
Александр сидел ковырялся со своим воском. Его видение поблекло и рассыпалось. Тимант, которого что-то заставило поднять голову, увидел напротив себя серые глаза, изучавшие его холодным, отрешённым взглядом.
- Очнись, Александр. О чём ты задумался?
- Ни о чём...
Он снова склонился над восковой дощечкой. И размышлял, есть ли какой-нибудь способ убить Тиманта. Решил, что нету. Просить друзей было бы нечестно: их могли за это наказать, да они и за позор посчитали бы убивать такого древнего старца... И у мамы неприятности были бы, это тоже...
На следующий день он исчез.
Уже послали на поиски охотников с собаками, когда его привёз, под вечер, дровосек. Привёз на старом осле. Мальчик был весь покрыт синяками и кровавыми ссадинами - со скал падал несколько раз, - и нога распухла у лодыжки, не мог на неё наступить. Дровосек рассказал, что он пытался ползти на четвереньках, - но лес ночью полон волков, так что это неподходящее место для молодого господина, чтобы он в одиночку там...
Александр заговорил - но только чтобы поблагодарить дровосека и приказать, чтобы того накормили и дали ему осла помоложе; это он пообещал по дороге. Когда пошли выполнять его приказ, он умолк. Даже врачу не удалось вытянуть из него ничего кроме "да" или "нет", да ещё дёрнулся он, когда ногу пошевелили. Наложили компресс и шину... К нему пришла мать - он отвернулся.
Она подавила злость свою - злость была от других причин, - принесла ему на ужин всего, что запрещал Леонид, и прижимала к груди, пока он пил сладкое подогретое вино. Когда он рассказал ей всё, что произошло, - так, как он сам это понимал, - она его поцеловала, укутала и вышла, яростно готовая к схватке с Леонидом.
Дворец сотрясла гроза - такая, как бывало при схватках богов над Троянской равниной. Но то оружие, что верно служило ей против Филиппа, здесь не помогло. Леонид был очень корректен, совсем по-афински. Он предложил, что уедет, - но расскажет отцу, почему это сделал. Когда она вышла из его кабинета - слишком разъярена была, чтобы вызвать его и ждать у себя, - когда вышла из его кабинета, все попрятались, чтобы не попадаться ей на глаза. Но издали видели, что она в слезах.
Старый Лизимах ждал ее с тех пор, как она выскочила от сына и промчалась мимо, не заметив его. Теперь, на обратном пути, он ее поприветствовал и спросил - совсем просто, словно она была какой-нибудь крестьянкой из его родной Акарнании:
- Ну как там мальчишка?
На Лизимаха никто не обращал внимания. Он всегда был где-то поблизости - но как бы посторонний: гость во дворце, с самых первых дней царствования Филиппа. Он поддержал Филиппа при вступлении на престол, когда насущна была любая поддержка, и оказался приятным собеседником и сотрапезником, - и в качестве награды получил руку одной наследницы, которую царь опекал. Это принесло ему состояние, земельные и охотничьи угодья... Но боги не дали ему детей; не только с женой, но и со всеми другими женщинами, с которыми лежал он. Этот упрёк, этот камень был под рукой у каждого, кто захотел бы в него швырнуть; потому он полагал, что излишнее внимание может только повредить ему, и держался незаметно. Единственной его привилегией была работа в царской библиотеке. Филипп обогатил прекрасное собрание Архелая и относился к нему очень ревниво; не каждому позволил бы там хозяйничать. Из глубины читальной кельи часто допоздна слышался голос Лизимаха, который бормотал над свитками, подбирая слова и рифмы; но из этого так ничего и не вышло - ни трактата, ни поэмы, ни трагедии. Наверно, дух его был так же бесплоден, как и чресла.
Олимпия, взглянув на его квадратное, грубоватое лицо, поседевшие русые волосы и бледно-голубые глаза, вдруг ощутила, что он свой, и позвала к себе в гостиную. Пригласила его сесть, он сел. Она яростно ходила вокруг и говорила, говорила... А он вставлял что-нибудь успокаивающее каждый раз, как она останавливалась перевести дух. Наконец она убегалась до изнеможения. Тогда он сказал:
- Дорогая моя госпожа, мальчик уже вышел из того возраста, когда ему нужна была нянька. Ты не думаешь, что может быть нужен педагог?
Она повернулась так резко, что зазвенели ожерелья.
- Никогда! Ни за что! И царь знает, что я этого не допущу. Кого они хотят из него сделать?... Чиновника, торговца, дворецкого?... Мой сын чувствует, знает, кто он такой. А все эти неотёсанные педанты всё время стараются сломить его дух. У него нет ни единого часа, от подъёма утром и до ночи, - пока не упадёт, - ни единого часа, когда душа его могла бы распрямиться. Он что, так и должен жить?!... Словно вор в тюрьме?!... И чтобы его постоянно конвоировал раб?!... Я об этом и слышать не хочу! И чтобы при мне никогда никто об этом не заговаривал!... А если это царь тебе поручил - уговорить меня, - ты ему скажи, Лизимах, что прежде чем моему сыну придётся терпеть такое - я кого-нибудь убью! Да-да, клянусь Троицей Гекаты, будет кровь!...
