Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
4. Системный кризис в позднеимперской России
Немало возражений вызвало отрицание системного кризиса в позднеимперской России. Отчасти это связано с отсутствием его общепринятого определения. Во избежание кривотолков, я дал четкую интерпретацию понятия и в тексте, и в глоссарии{72}. И, например, И.В. Поткина в своем комментарии совершенно правильно поняла мое определение, что говорит о его ясности. Системный кризис означает такое состояние социума, взятого в совокупности и взаимодействии всех структур и институтов, когда его функционирование становится сначала затруднительным, а затем и невозможным; структуры и институты социума не только не способны адекватно реагировать на вызовы современности, но и не могут преодолеть кризис на основе собственных ресурсов. Исходя из этого определения, я и вел дискуссию в книге.
Во-первых, я привел неопровержимые данные об успехах страны: темпы роста российской экономики являлись одними из самых высоких в Европе; валовой национальный продукт на душу населения, продолжительность жизни и грамотность увеличивались; благосостояние росло; государственность совершенствовалась; гражданское общество формировалось, а наука, литература и искусство давали образцы мирового значения. Среди перечисленных достижений принципиальным аргументом я считаю повышение благосостояния россиян, так как теория модернизации, на которую я ориентируюсь, считает это критерием успешности модернизации. При этом я не утверждаю, что Россия стала государством всеобщего благоденствия, а говорю лишь о позитивной тенденции в ее развитии.
Во-вторых, думский режим проявил жизнеспособность. Правительственная политика, направленная на постепенное изживание пережитков общинных и крепостнических отношений, на рост грамотности, установление равных гражданских прав для всех, развитие самоуправления и гражданского общества, по целям и средствам приближалась к оптимальной. В противовес ей оппозиция настаивала на немедленных радикальных реформах, как минимум аналогичных проведенным на Западе: для крестьян — экспроприация частновладельческих земель, для рабочих — высокая зарплата, 8-часовой рабочий день и полный социальный пакет, для всех этносов — полное национальное равноправие, для всех граждан — ликвидация социального, экономического и политического неравенства. При имевшихся в то время экономических и финансовых ресурсах, низкой культуре населения, невысокой производительности труда пытаться решить проблемы быстро, как настаивала оппозиция, было бы авантюрой — советский эксперимент это с очевидностью доказал. Поэтому, за немногими исключениями, правительство проявляло крайнюю осторожность, реформируя только то, что нельзя не изменить, откладывая отдельные реформы, до которых огромное большинство населения еще не доросло, а временами даже отступая от уже проведенных, если они обгоняли общественные потребности и возможности. Сказанное не означает, что верховная власть и правящий класс не совершали ошибок, но революции порождались ошибками всех политических акторов, а не только тех, кто стоял у власти.
Какие же контраргументы приводят оппоненты? Никаких — только спекуляции: малоубедительно, не верится, сомнительно и т.п. Типичный пример дает П.П. Щербинин: «Одно из принципиальных положений Миронова об отсутствии в России в начале XX в. всеобщего, системного кризиса самодержавия представляется мне малоубедительным. <…> Как игнорировать источники, свидетельствовавшие о явно кризисных явлениях, политическом бесправии, полицейском произволе. <…> Откуда пошли бунтарские проявления, рост протестных настроений, радикализм самых широких слоев в 1917 г.?» Моего подробного объяснения этих противоречий{73} оппонент не замечает, а скорее всего, просто не знает.
5. Предпосылки и причины революции
Н.А. Иванова, Т.Г. Леонтьева и П.П. Щербинин по существу сводят мое объяснение происхождения революции к умелому пиару оппозиции. Это не так. По моему мнению, в России начала XX в. реально существовали острые социальные, экономические, национальные, политические и культурные проблемы. Эти проблемы являлись предпосылками, или предварительными условиями, революции. К ним следует отнести и военные поражения. Но у всякой революции есть также и причины, т.е. обстоятельства, непосредственно ее порождающие. Непосредственная причина революций заключалась в борьбе за власть между разными группами элит: контрэлита в лице лидеров либерально-радикальной общественности хотела сама руководить модернизационным процессом и на революционной волне отнять власть у старой элиты. Именно она создала в стране атмосферу экономического и политического кризиса, подготовила почву для революции и вывела народ на улицы в решающий момент, воспользовавшись недовольством, вызванным вышеперечисленными проблемами, усугубленными бедствиями войны. Хорошо известно: степень недовольства умелой пропагандой можно дозировать — то разжигать до крайней степени, то понижать. И здесь необходимо учитывать важность фактора, долгое время остававшегося в тени — мощные и удачные PR-кампании со стороны оппозиции. Оппозиция в полной мере воспользовалась недовольством всех слоев населения в своих политических целях. PR-кампании явились мощным средством, с помощью которого оппозиция искусственно заостряла внимание общества на реально существовавших проблемах, преувеличивала их важность и, самое главное, предлагала быстрое и легкое их решение — свергнуть монархию и привести к власти оппозицию. С точки зрения манипулирования массовым сознанием и поведением и с точки зрения высокой организации и активного вмешательства внешних сил, революции начала XX в. мало отличались от произошедших в конце XX — начале XXI в. на постсоветском пространстве так называемых «бархатных» революций. Все их трудно называть стихийными. Однако по своим последствиям, масштабу, идеологии, целям российские революции — настоящие великие революции: они стремились перестроить мир на новых принципах, оказавшихся, как показал опыт, утопическими и даже опасными при их воплощении в жизнь.
Г. Фриз и Я. Коцонис совершенно правы, когда говорят: политический контекст революции является реальностью сам по себе, для понимания ее происхождения важно учитывать не только то, что было на самом деле, а как это воспринимали и что об этом думали общественность и народ. Обоснованию последнего тезиса посвящена целая глава «Современники о благосостоянии населения», и сделано это, по мнению Я. Коцониса, убедительно: «Мы, возможно, приближаемся к новому и более убедительному объяснению краха самодержавия благодаря осознанию рассогласования между объективно существующей реальностью и ее политическими интерпретациями, которое Миронов эффективно обрисовал». Факт расхождения между жизнью и ее отражением в головах современников и историков получает признание в современной зарубежной историографии{74}.
Только по недоразумению можно считать меня сторонником теории заговора в февральских событиях (А.А. Куренышев). Заговор и подготовка революции — совершенно разные вещи. Опираясь на новые данные С.В. Куликова, я предполагаю: февральские события готовились, в том числе посредством подогревания недовольства и раздражения, провоцирования протестов, мобилизации неудовлетворенных режимом и организации массовых выступлений. Борьба за власть как движущая сила октябрьских событий, их тщательная подготовка и организация большевиками ни у кого не вызывают сомнения, при этом лишь немногие историки считают большевиков заговорщиками. Обвинение меня в «снобистски-высокомерном отношении к народным массам» свидетельствует о незнакомстве А.А. Куренышева с моими работами и о невнимательном чтении обсуждаемой книги. Об этом же говорит и его утверждение, будто я «обвиняю участников освободительного движения в беспринципной жажде власти». Красной нитью в книге проходит мысль: стремление к власти у оппозиции было принципиальным, т.е. основанным на идейных соображениях и уверенности в своей силе и правоте. Хотя беспринципных политиканов тоже хватало, и не стоит закрывать на это глаза. Верно замечено: «Мы знаем множество революционеров, пылавших ненавистью, но отнюдь не любовью: их ненависть к тирании слишком часто оказывалась завистью неудавшихся тиранов к удавшимся»{75}.
Согласен с И.В. Поткиной и другими коллегами (О.Н. Катионовым, Я. Коцонисом, Г. Фризом): причины революции действительно требуют дальнейшего исследования. Свой вклад в это я вижу лишь в следующем: (а) доказал несостоятельность наиболее распространенного объяснения революции, сводящегося к системному кризису и пауперизации населения, (б) показал причинно-следственную связь между успешной модернизацией в России, как и везде в мире, с ростом социального напряжения и протестных движений в обществе, подчеркнув необходимость обратить более пристальное внимание на политический аспект проблемы, включая и коллективную психологию[14].
