Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»
В. А. Злобин читает отрывки из стихов Маслова: «Не нам весеннее безумье / И трепетный поток стихов…», «Полна смущенья и тревоги, / Ты убегала в темный лес…», «Какое безобразие…»[1068]
Да, Маслов хотел жить в пушкинскую эпоху, это верно.
Подтверждает легенду о роковой роли Авроры Шернваль: ее мужья умирали, погиб и Маслов, который посвятил ей поэму… Он умер от тифа в Сибири. Он хотел пробраться к Колчаку…[1069]
Нашим метром Маслов не был, хотя мы его очень ценили. В нем было много детского…
В. Рождественского плохо помню, но запомнилась Лариса Рейснер, дочь профессора по философии права, впоследствии жена комиссара Ф. Раскольникова. Я за ней ухаживал, даже сделал предложение… Писал об этом в журнале «Возрождение»[1070]. Неплохая поэтесса. Лариса была комиссаром торгового флота, умерла от тифа, ходили слухи, что ее отравили… В.А.З. читает отрывок из стихов Рейснер.
Футуристов мы не любили, но нам нравилось чтение Маяковского в «Бродячей собаке». Вообще же футуристов мы отметали. Это не искусство… Не было контакта и с символистами. Всякое изучение поэзии нас отталкивало и от формалистов, и от Гумилева.
К Мережковским меня ввел Н. А. Оцуп, в 1916 г. Первое впечатление от Зинаиды Гиппиус — странное, неприятное. Декадентка в скверном смысле слова… Только позднее понял ее, увидел человеческое существо за всем этим гримом, за всей этой бутафорией. Зинаида Николаевна самый несчастный человек из всех мною встреченных. Узел связался в ее душе, и его нельзя было развязать[1071]. «Смерть, — говорила она, — какое это освобождение (для меня)». На собраниях у Мережковских стихи были в загоне. Бывали Тиняков и Ястребов (поэты)[1072].
З.Н. интересовалась не поэзией, а поэтами. И в Париже у Мережковских редко читались стихи, также и в их «Зеленой Лампе». З.Н. о стихах: «Не читайте стихов вслух…»[1073] Или: «Не каждый слог, а каждая буква в стихах существенна…» Терминологии недолюбливала. «Белый писал о пэонах, а я не знаю, что такое пэон». Если стихи ей нравились, она сразу высказывала желание познакомиться с автором.
Рассказы З.Н. о двух поэтах: юноше Део (Дэо) и Софии Ангеловне Богданович[1074].
В Париже собрания у Мережковских были интереснее, чем в Петербурге.
Еще о футуризме: это анти-стихия в русском искусстве. Но любили Мандельштама — у него настоящая русская речь, какая-то классика. Бальмонтом мы не увлекались, но у него стихия… как в эмигр<антской> литературе у Поплавского…
Волошин хуже В. Иванова — мелодекламация, ходульность.
Ахматова — чистая поэзия, лучше Гумилева. В.А. восхищается ее посл<едней> «Поэмой без героя».
Мандельштам похож на петуха, с петушиным задором. Читал, закрыв глаза, а в публике иногда слышались смешки…
Беседа с Владимиром Васильевичем Вейдле Париж, июнь 1960 г. Около часу[1075]В Серебряном веке стихи были на первом плане в литературе. Проза воспринималась на фоне поэзии. Серебряный век (это выражение Н. А. Оцупа[1076]) — начало нашего и 90-е годы прошлого века. То же самое было и в Золотом веке, в пушкинскую эпоху.
В Серебряном Веке — поколения декадентов, символистов, наконец — акмеисты и футуристы…
Акмеизм — название условное. Метром был Гумилев, но самы<е> выдающи<е>ся поэты этой группы — Мандельштам и Ахматова. Все петербуржцы, тогда как в пред<ыдущее> десятилетие центром была Москва. Признание молодого Блока в Москве было литературным событием.
У акмеистов петербургская традиция, идущая от Пушкина, и это западническое направление, связанное с французским влиянием. И у символистов было западничество, но др<угая>, скорее немецкая ориентация. Белый немыслим без германской философии, как Гумилев — без Теофиля Готье.
У акмеистов французская реакция на германский романтизм символистов. Ходасевич — москвич, но близок акмеизму. Вместе с Мандельштамом и Ахматовой он — на вершине акмеизма…
Десятые годы, или период от 1910–1922 гг. Очень богатая эпоха в русской поэзии. Тогда же были написаны лучшие стихи Блока (III-го тома). Но Анненский уже тогда умер (1909).
Я был студентом Петербургского университета. Видел Гумилева на практических занятиях по древнегреческому языку в семинаре проф. Придика.
Гумилев на редкость некрасивый, черты лица незначительные, голова как кегельный шар. Высокий, стройный, жилистый, сухощавый.
Он определяется этим своим стихом: «Я злюсь, как идол металлический / Среди фарфоровых игрушек…»[1077]
Металличность, медность его существа и в его стихах. Это и хорошо, и плохо. Плохо в ранних стихах, когда он подражал Брюсову.
Мандельштама встречал чаще. Мы ездили в университет на одном трамвае. Он был красив. Точеное лицо, пригодное для камеи… Нежно-розовый цвет лица. Нос с горбинкой. Легко развевающиеся волосы над его челом… Легок, ритмичен. Но было в нем и что-то смешное. В разговоре очень остер. Широкий круг интересов. Но не было систематического образования. Он выхватывал то, что ему было нужно для стихов и для прозы. Его замечательная статья о Чаадаеве выросла из занятий в семинаре, который он посещал нерегулярно. Святополк-Мирский неправ в своей истории литературы: «Мандельштам насыщен культурой». Да этого ему было и не нужно. Из культуры, Bildung, он гениально извлекал необходимые ему материалы, мотивы. Его ст<ихотворе>ние «Айя-София» родилось из скучных лекций проф. Д. В. Айналова…
Я не был в Петербурге между 1917–1921 гг. Но провел там посл<едние> три года моей жизни в России (1921–1924). Тогда я часто слышал М<андельштама>. Он читал странно. Многие, слушая его, смеялись, даже те поклонники его поэзии. — Восторгались и смеялись.
В.В.В., имитируя М<андельшта>ма, читает: «Над желтизной правительственных зданий…» (и след<ующие> три стиха).
Это — вой, и этот вой менялся в зависимости от ритма.
Сборник М<андельштама> «Камень» В.В.В. купил тотчас же по его выходе. Все в этой книге было для него — свое, как будто он эти стихи написал. Кроме известных стихов, посвященных Ахматовой, М<андельштам> еще написал ей в альбом следующий экспромт: «Ах, матовый ангел на льду голубом, / Ахматовой Анне пишу я в альбом…»[1078]
В.В.В. часто видел Ахматову между 1922–24 гг. Она жила в маленькой холодной квартире, одевалась очень бедно. Какая-то женщина подала ей милостыню на улице.
Ахматова на людях рисовалась, играла ту роль, которую от нее ожидали. Но она была очень проста в небольшой компании Олечки Судейкиной и Вейдле. Говорила вдумчиво, умно.
Гибель Гумилева очень ее потрясла, хоть они уже давно разошлись.
Ахматова говорила много о Пушкине. Уже тогда изучала его, но статей о нем еще не писала.
Ахматова ненавидела процесс писания. Стихи она складывала про себя, потом читала их на вечерах и тогда только записывала. У ней не было черновиков.
Она ходила в той ложноклассической шали, о которой писал Мандельштам[1079]. В волосах — высокая гребенка. Все это манера. Все это очень сделано. И хорошо сделано.
Руки — как когти, с искривленными пальцами. Неприятные, но одухотворенные. Ю. Анненков прекрасно ее изобразил.
Ахматова очень тонко говорила о стихах. Не любила ломанья в поэзии. Иногда второстепенные стихи имели для нее значение. Она их связывала с автором.
Ахматова о Хлебникове: клинический сумасшедший, но бывал гениален в стихах, в беседе.
В.В.В. уже тогда знал Адамовича, Г. Иванова, но не Оцупа. Также М.А. <так!> Лозинского, замечательного переводчика, но тогда он переводил вещи, которые не стоило переводить: Леконта де Лиля, Д’Аннунцио. А Данте — позднее. Его оригинальные стихи — умелые, искусные и безличные. Это как бы средние стихи (стихи, которые могли быть написаны и другими акмеистами, но не такими яркими поэтами, как Мандельштам и Ахматова). Л<озинский> кончил романо-германское отделение петерб<ургского> университета. Служил в Публичной библиотеке[1080]. В.В.В. вместе с ним занимался испанским языком.
О Г. Иванове. До II мировой войны стихи его были эклектичны, навеяны Ахматовой, Ходасевичем. О сборнике «Розы» писал, что это не «розы», а эфирные масла, из которых делаются духи. Но хороши и оригинальны его стихи 40-х и 50-х гг. Никаких внешних украшений, Очень выразительны, форма — обнаженна. Г. Иванов стал настоящим большим поэтом и стоит теперь рядом с Мандельштамом и Ахматовой.
Футуристы — москвичи. В.В.В. с ними знаком не был, но слышал Маяковского, замечательного чтеца, даже актера. Он выступал в «Бродячей Собаке». Там же бывал М. А. Кузмин, которого акмеисты так чтили. Г. Иванов в «Петербургских Зимах» прекрасно изобразил ту эпоху. Параллель между футуристами, формалистами, акмеистами: все очень разные, но у всех очень сознательное отношение к литературному мастерству. Для них поэзия не стихия, а «святое ремесло» (Каролина Павлова).
