Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима
Роль греческих оракулов исполняли в Италии пророческие книги, прежде всего «сивиллины книги», представлявшие собой собрание пророчеств, относившихся к делам государства. Имя Сивилла давали уже в греческих городах женщинам-прорицательницам, жрицам (например, в Дельфах, на Самосе). Платон говорит об одной Сивилле, Аристофан и Аристотель — о нескольких, в Риме Марк Теренций Варрон — о десяти. Большой славой пользовалась Сивилла из города Эретрия на Эвбее. Были также италийские Сивиллы (например, в городе Тибуре). Однако самой знаменитой была пророчица из Кум, по преданию, дававшая предсказания еще Энею. Легенда гласит, что пятый римский царь Тарквиний Древний приобрел за высокую цену часть ее пророчеств, и со времен римских царей «сивиллины книги» хранились в храме Юпитера Капитолийского — главном государственном святилище Рима. Когда в 83 г. до н. э. это собрание пророчеств сгорело при пожаре, сенат распорядился срочно составить новые книги из доставленных специальными посольствами из разных культовых центров, где был оракул. Новые пророческие книги поместили на этот раз в храме Аполлона на Палатине, но и эти книги не сохранились.
Книги были государственной святыней, обращались к ним в затруднительных для города и всей державы случаях и только по распоряжению сената, всякое обращение к «сивиллиным книгам» носило строго официальный характер. Варрон пишет: «Предсказания Сивиллы были полезны людям не только при ее жизни, но даже и тогда, когда сама она скончалась, и притом людям, совершенно ей неизвестным: сколько лет государство наше обращается к ее книгам, желая узнать, что надлежит нам делать по случаю какого-либо знамения!» (Варрон. О сельском хозяйстве, I, 3). Когда римские власти приступали к решению какого-нибудь важного дела, или когда грозила война, или иное несчастье, или просто являлось неблагоприятное знамение, сенат посылал жрецов — «толкователей Сивиллы» справиться в ее книгах и отыскать там подходящее пророчество, а следовательно, и совет, как надлежит поступить в той или иной ситуации. Эти жрецы, имевшие доступ к «сивиллиным книгам» в присутствии высших должностных лиц, издавна составляли коллегию из 10 человек, которых поэтому называли децемвирами; в I в. до н. э. число их возросло до 15 и продолжало расти в эпоху империи.
О «сивиллиных книгах» не раз говорит в своих философских трактатах Цицерон: «Много раз и по самым различным поводам сенат отдавал приказ децемвирам обратиться к сивиллиным книгам. (…) Мы сохраняем и чтим стихи Сивиллы, которые она, как говорят, изрекла в исступлении». Сам Цицерон доказывает, что это не так, оспаривая представление о «божественном» исступлении, якобы необходимом для прорицания. Пророческая сила «сивиллиных книг» вызывает у философа большие сомнения, но против самих книг, освященных древней религиозно-государственной традицией Рима, он отнюдь не выступает: «Так что спрячем и будем хранить сивиллины книги, чтобы, как это нам и предки завещали, никто без повеления сената не смел их читать. Пусть бы они служили более к устранению суеверий, чем к их поддержанию» (Цицерон. О дивинации, I 97; II, 110–112).
Таковы составные части официальной римской религиозности, о которых Цицерон пишет: «Вся религия римского народа первоначально состояла из обрядов и ауспиций, а затем к этому добавилось третье — прорицания, которые давались на основании чудес и знамений толкователями Сивиллы и гаруспиками…» (Цицерон. О природе богов, III, 5). Рядом с этим существовало и обычное суеверие. И в деревне, и в городе распространены были всевозможные приемы практической магии; люди верили в заклинания, заговоры, талисманы, в то, что можно навести на человека порчу и снять ее, приворожить любимого, выведать тайные помыслы. Мы уже говорили прежде о недобрых пожеланиях ненавистной особе, записанных на свинцовой табличке в I в. до н. э.: влюбленная девушка проклинает свою соперницу, желая ей лишиться красоты и здоровья, чтобы ее возненавидел и бросил некий Марк Лициний Фавст. Табличка эта была закопана на чьей-то могиле, дабы проклятия скорее дошли до богов подземного царства и исполнились.
Не приходится удивляться суеверию римлян в I в. до н. э., если известно, что еще Гораций упоминает о мрачных римских колдуньях. «Ядом и злым волхованьем мяту щи е ум человеков», ходят они, по словам поэта, на кладбище «вредные травы и кости сбирать, как только покажет /Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая».
Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье —
Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей
Шли, завывая, они; и от бедности та и другая
Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями
Землю копали; потом зубами терзали на части
Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени
Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.
Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.
Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот
Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!
…Вокруг, казалось, ползли и бродили
Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,
Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.
Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени
Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,
Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны
В черную землю тайком, как сильный огонь восковое
Изображение жег…
Гораций. Сатиры, I, 8, 18–44
Немало примеров суеверий, глубоко укоренившихся в римском обществе сверху донизу, не чуждых ни простолюдинам, ни императорам, можно найти в биографиях римских цезарей у Светония. Предзнаменования, предшествовавшие кончине каждого из них, записывались или сохранялись в устной традиции. Так, передавая известия о знамениях, возвестивших скорую гибель Цезаря, биограф подчеркивает: «Не следует считать это басней или выдумкой: так сообщает Корнелий Бальб, близкий друг Цезаря» (Светоний. Божественный Юлий, 81). Сам Цезарь не отличался суеверностью и не раз поступал по своему усмотрению, не обращая внимания на неблагоприятный исход гаданий. Такая скептическая позиция расценивалась в Риме как заносчивость всесильного диктатора: «Он дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о будущем несчастье — зарезанное животное оказалось без сердца, — то он заявил: „Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нет сердца, ничего удивительного нет“» (Там же, 59; 77) — здесь Цезарь сознательно выразился двусмысленно: сердце считалось обиталищем разума.
Зато Октавиан Август был очень суеверным человеком, как и многие его сограждане: «Перед громом и молнией испытывал он не в меру малодушный страх, везде и всюду он носил с собою для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался в подземное убежище… Сновидениям, как своим, так и чужим, относившимся к нему, он придавал большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить из палатки, но вышел, поверив вещему сну своего друга; и это его спасло, потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, искололи и изрубили их на куски. (…) Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибочными. Если утром надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным знаком. Если выпадала роса в день его отъезда в дальний путь по суше или по морю, то это было добрым предвестьем быстрого и благополучного возвращения. Но больше всего волновали его чудеса. Когда между каменных плит перед его домом выросла пальма, он перенес ее в атрий, к водоему богов Пенатов, и очень заботился, чтобы она пустила корни. Когда на острове Капри с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию. Соблюдал он предосторожности и в определенные дни: после нундин не отправлялся в поездки, а в ноны не начинал никакого важного дела» (Светоний. Божественный Август, 90–92).
Немалым суеверием отличались и те правители Рима, которые запомнились согражданам как особенно жестокие и свирепые тираны: Калигула, открыто презиравший богов, закрывал глаза и закутывал голову, а то и под кровать прятался при малейшем громе; Нерона изводили зловещие сны (Светоний. Гай Калигула, 51; Нерон, 46).
Скептические голоса философов, боровшихся против суеверий, не могли возобладать над мнением официальных приверженцев старинных римских религиозных традиций. Стремясь представить себя продолжателем реставраторской, консервативной политики Августа в сфере обычаев и нравов римского общества, император Клавдий энергично поддерживал институт гадателей: «Выступил Клавдий в сенате и с докладом об учреждении коллегии гаруспиков, дабы не заглохла по нерадивости древнейшая наука Италии: к ним часто обращались в трудные для государства дни, по их указанию восстанавливались священнодействия и в последующем более тщательно отправлялись; этрусская знать по собственному желанию или побуждаемая римским сенатом хранила преемственность этих знаний; теперь, однако, это делается гораздо небрежнее из-за всеобщего равнодушия к благочестию и распространения чужеземных суеверий. И хотя ныне во всем установилось благополучие, все же должно… не допустить, чтобы священные обряды, усердно почитавшиеся в тяжелые времена, оказались преданы забвению в счастливые. Исходя из этого и был составлен сенатский указ, предписывавший верховным жрецам рассмотреть, что необходимо для сохранения и закрепления искусства гаруспиков» (Тацит. Анналы, XI, 15).
