От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

18 июля. Среда

Трумэн и Черчилль договорились утром позавтракать в английской резиденции. «Утром 18-го после совещания с моими советниками, я пешком пошел в резиденцию британского премьера, чтобы нанести ответный визит», – писал Трумэн.

Черчилль хорошо запомнил эту встречу и возникшие у него мысли и эмоции: «18 июля я завтракал с президентом. Мы были одни и затронули многие темы. Я говорил о печальном положении в Великобритании, израсходовавшей более половины своих иностранных капиталовложений на общее дело, когда мы боролись совсем в одиночку, и теперь вышедшей из войны с большим внешним долгом в три миллиарда фунтов стерлингов… Нам придется попросить помощи для того, чтобы снова стать на ноги, а до тех пор, пока мы не сумеем как следует наладить свое хозяйство, мы не сможем оказать особенной помощи в обеспечении всемирной безопасности или в осуществлении высоких целей, намеченных в Сан-Франциско…

Президент затронул вопрос об авиации и коммуникациях. Ему пришлось столкнуться с большими трудностями в вопросах создания аэродромов на британской территории, в особенности в Африке, на строительство которых американцы затратили огромные средства. Мы должны пойти им навстречу в этом отношении и разработать справедливый план общего их использования…

Я стал излагать ему мысль, которая у меня явилась уже давно, о необходимости сохранить объединенный англо-американский штаб как организацию, во всяком случае до тех пор, пока мир окончательно не успокоится после великого шторма… Президент ответил на это весьма утешительно. Я видел, что передо мной человек исключительного характера и способностей, взгляды которого в точности соответствовали установившемуся направлению англо-американских отношений, у которого была простая и ясная манера речи, большая уверенность в себе и решительность».

Но, конечно, речь зашла и о бомбе. «До сих пор мы мыслили себе наступление на территорию собственно Японии при помощи массовых воздушных бомбардировок и вторжения огромных армий, – писал Черчилль. – Сейчас вся эта кошмарная перспектива исчезала…

Кроме того, нам не нужны будут русские. Окончание войны с Японией больше не зависело от участия их многочисленных армий… Нам не нужно было просить у них одолжений.

Внезапно у нас появилась возможность милосердного прекращения бойни на Востоке и гораздо более отрадные перспективы в Европе. Я не сомневался, что такие же мысли рождались и в голове у моих американских друзей. Во всяком случае, не возникало даже и речи о том, следует ли применить атомную бомбу. Возможность предотвратить гигантскую затяжную бойню, закончить войну, даровать всем мир, залечить раны измученных народов, продемонстрировав подавляющую мощь ценой нескольких взрывов, после всех наших трудов и опасностей казалась чудом избавления…

Окончательное решение теперь должен был принять президент Трумэн, в руках которого находилось это оружие. Но я ни минуты не сомневался, каким будет это решение, и с тех пор я никогда не сомневался, что он был прав… Решение об использовании атомной бомбы для того, чтобы вынудить Японию капитулировать, никогда даже не ставилось под сомнение. Между нами было единодушное, автоматическое, безусловное согласие, и я также никогда не слыхал ни малейшего предположения, что нам следовало бы поступить иначе».

Обсудили и вопрос о том, как информировать об этом историческом событии Сталина. «Сделать это письменно или устно? Сделать ли это на официальном или специальном заседании, или в ходе наших повседневных совещаний, или же после одного из таких совещаний? Президент решил выбрать последнюю возможность.

– Я думаю, – сказал он, – что мне следует просто сказать ему после одного из наших заседаний, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, нечто совсем из ряда вон выходящее, способное, по нашему мнению, оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну.

Я согласился с этим планом».

Беседы о бомбе между Трумэном и Черчиллем теперь происходили практически ежедневно.

А в 11 утра 18 июля началось первое заседание министров иностранных дел. Председательствовал Бирнс. По его инициативе расширили компетенцию СМИД, вменив ему еще и «подготовку мирного урегулирования для Германии». По настоянию Молотова было решено после создания СМИД в составе пяти стран сохранить и трехсторонний «ялтинский» формат встреч министров иностранных дел.

А к трем часам дня кортеж Трумэна прибыл к резиденции Сталина.

Сначала обед с неизменными тостами, после чего два лидера уединились для конфиденциальной беседы. Сталин ознакомил Трумэна с содержанием послания императора Японии с намерениями прекратить войну и принять принца Коноэ в Москве. Президент не стал раскрывать, что американцы давно расшифровали японские дипломатические коды и были в курсе инициатив Токио. Сталин поинтересовался, как ему поступить: ответить в общей форме, не отвечать вообще или отвергнуть предложение о диалоге. Трумэн высказался за первый вариант.

Налицо было стремление Вашингтона держать СССР подальше от дальневосточной дипломатии.

Трумэн поведал дневнику 18 июля: «Премьер-министр и я позавтракали вместе наедине. Обсуждали Манхэттен (это был успех). Решили сказать Сталину об этом. Сталин рассказал премьер-министру о телеграмме японского императора с просьбой о мире. Сталин тоже прочитал мне свой ответ. Он был удовлетворительный. Я верю, что японцы сдадутся, прежде чем вступит Россия. Я уверен, что они сделают это, когда Манхэттен появится над их страной. Я проинформирую Сталина об этом в подходящее время».

А в Москве в тот день заместитель наркома иностранных дел Лозовский передал ответ советского правительства на послание из Токио. В нем указывалось, что «высказанные в послании императора Японии соображения имеют общую форму и не содержат каких-либо конкретных предложений. Советскому правительству представляется неясным также, в чем заключаются задачи миссии князя Коноэ. Ввиду изложенного советское правительство не видит возможности дать какой-либо определенный ответ по поводу миссии князя Коноэ, о которой говорится в вашей ноте от 13 июля».

Сато отослал об этом телеграмму Того.

Второе заседание глав правительств в Потсдаме открылось заявлением Черчилля:

– В Берлине собралось около 180 корреспондентов, которые бродят по окрестностям в состоянии неистовства и возмущения.

– Это целая рота. Кто их сюда пропустил? – поинтересовался Сталин, прекрасно зная, что даже комар не проскочит сквозь оцепление, не то что журналист.

– Конференция могла бы успешно работать, – уверял Черчилль, – только в обстановке спокойствия и секретности, которые нужно соблюдать любой ценой, и я предложил встретиться с представителями печати самому и объяснить им, почему их приходится не пускать и почему ничего нельзя разглашать до окончания конференции.

На том и порешили.

От имени министров выступил Бирнс:

– На совещании министров иностранных дел было решено предложить включить в повестку дня на сегодня следующие вопросы: 1. Вопрос о процедуре и механизме для мирных переговоров и территориальных требований. 2. Вопрос о полномочиях Контрольного Совета в Германии в политической области. 3. Польский вопрос – в частности, вопрос о ликвидации эмигрантского польского правительства в Лондоне.

Бирнс тут же изложил уже согласованную позицию по первому вопросу предложенной им повестки:

– Первой и важнейшей задачей Совета министров будет составление проектов мирных договоров с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией, а также подготовка мирного договора для Германии. Не менее важной задачей Совета министров будет подготовка и представление правительствам Объединенных Наций детальных условий организации и проведения мирной конференции. Периодические совещания трех министров, установленные решением Крымской конференции, не будут затрагиваться работой Совета министров. Что касается полномочий Европейской консультативной комиссии, то на совещании министров было условлено передать эти полномочия Союзным Контрольным советам по Германии и по Австрии.