Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва
Правда, в восьмидесятые годы Гумилев как будто позабудет о помощи ахматовских друзей-евреев. Напротив, именно евреев он обвинит в своей ссоре с матерью. Достанется даже Эмме Герштейн. Ирину Пунину, своего заклятого врага, Гумилев тоже уличит в связях с мировым еврейством: «…всё имущество моей матери, как вещи, так и то, что дорого для всего Советского Союза, — ее черновики, было захвачено ее соседкой Пуниной (по мужу Рубинштейн) и присвоено ею себе».
Роман Альбертович Рубинштейн, человек милейший, особой роли в «пунических войнах» не сыграл. Судя по воспоминаниям Анатолия Наймана, муж Пуниной был скорее фигурой комической. Но Гумилев принципиально подчеркнул «еврейский след» в таком важном для него деле.
Фразу о «Пуниной (по мужу Рубинштейн)» Гумилев произнес в 1987 году, ему исполнилось уже семьдесят пять лет. Известно, что с годами одни пороки исчезают, другие же разрастаются, как поганые грибы. Гумилев семидесятых – восьмидесятых вновь обрел дурную репутацию. На сей раз не без оснований.
Михаил Давидович Эльзон, даже работая над первым научным изданием стихов Николая Гумилева, не решился обратиться к его сыну именно из-за репутации Льва Николаевича: «…я не рискнул в свое время обратиться к человеку, любимым высказыванием которого (по легенде) было: "Русскому больному – русский врач" (свидетельство заведующего редакцией издательства "Наука" В.Л.Афанасьева)».
Если верить радиожурналистке Людмиле Стеклянниковой, Гумилев даже говаривал, будто «у Сталина было одно правильное дело – дело врачей».
Встречались у Гумилева и другие высказывания в том же духе, но это самое поразительное. Он был уверен, что евреи всех талантливых русских «берут на заметку» и «не дают им ходу», по этой причине не дают хода и его трудам. Сергею Семанову, известному русскому националисту, Гумилев сказал однажды: «Вы же понимаете, почему меня так поносят евреи?»
Разговоры с Рогачевским, Семановым и Стеклянниковой относятся к первой половине восьмидесятых, когда труды Гумилева ругали и не пускали в печать почти исключительно русские – Новосельцев, Плетнева, Бромлей, Козлов, Ковальченко, Рыбаков, Чивилихин, Кузьмин, причем трое последних были русскими почвенниками, националистами. Евреи-гонители, евреи-критики или остались в прошлом (Бернштам), или появятся в будущем (Лурье, Шнирельман, Янов), но сама связь между национальностью и приверженностью к теории этногенеза, мягко говоря, сомнительна.
В сознании многих русских антисемитов тех лет еврейство соединялось с масонством. Название либеральной газеты перестроечных времен «Московские новости» Гумилев переиначивал в «Масонские новости», а Маргарет Тэтчер считал масоном «очень высокого ранга». Андрей Рогачевский записал несколько высказываний Льва Николаевича о зловещей роли масонов в русской истории: «"Пушкина погубили масоны (когда он [вступая в их общество] давал клятву, думал – это игрушки). Он писал патриотические вещи. Ему поставили ультиматум: или пиши то, что нам нужно, или мы объявим тебя стукачом. <…> Смерть Пушкина была выгодна только масонам – не царю же и не Бенкендорфу!" Я спросил, кому конкретно. В ответ прозвучало: "Например, Чаадаеву. Он был западником, принял католичество"».
Путь из евреев в масоны, а из масонов в католики изумляет, ведь масоны как раз были врагами католичества, а уравнивать западничество, еврейство и масонство и вовсе нелепо.
Быть антисемитом у нас – значит быть изгоем, непорядочным, «нерукопожатным» человеком, поэтому Инна Мееровна Прохорова в своих воспоминаниях о Льве Николаевиче решительно возражает всем недоброжелателям: «Нет ничего более чуждого Л.Н., чем антисемитизм…» Защищая Гумилева, Прохорова перекладывает ответственность на плечи Натальи Викторовны: «…не будучи в состоянии подняться до него – она постаралась опустить его до рупора собственных банальных националистических мыслей…» Рогачевский вспоминает, как после рассказа Гумилева о походе хазарского полководца Песаха на Киев Наталья Викторовна тут же прокомментировала: «Вот видишь, Лев, эти песахи уже тогда нам вредили!» Рогачевский, впрочем, не поддержал идею о «вредном влиянии» жены, но поведал о другой версии, ходившей тогда в кругах, близких ко Льву Николаевичу: на воззрения Гумилева «сатанинское влияние» оказал его «секретарь», некто К., под которым угадывается ученик Гумилева Константин Иванов.
Я не верю в сказки о «вредном влиянии», испортившем «хорошего человека». Гумилеву в год знакомства с Натальей Викторовной было за пятьдесят, с Ивановым он познакомился в 1976 году – Льву Николаевичу было уже за шестьдесят. Он всегда оставался человеком волевым, упрямым, убежденным в собственной правоте, и свои идеи Гумилев готов был отстаивать «от Сорбонны включительно до костра исключительно».
Эмма Герштейн прямо называла Льва Гумилева «антисемитом» и приписывала его антисемитизм влиянию бабушки, Анны Ивановны Гумилевой. Эмма Григорьевна знала Гумилева лучше, чем кто-либо другой, к ее словам стоит прислушаться.
Следствие по делу Николая Гумилева вел чекист Якобсон, а все «Таганцевское дело» курировал Яков Саулович Агранов (Соренсон), которого сам Дзержинский называл «инквизитором». Вот и получается, что русского поэта погубили два еврея.[47]
Как могла Анна Ивановна относиться к убийцам своего сына? Что она могла сказать своему внуку, который вскоре после гибели отца почувствовал, что значит быть сыном контрреволюционера? Мы, конечно, знаем, что роль евреев, грузин, латышей в революции 1917 года велика, но все-таки это была именно русская революция и русский народ сыграл в ней роль исключительную, решающую. Среди следователей ЧК, ОГПУ, НКВД встречались русские, поляки, латыши, грузины. Дзержинский, Берзин, Ежов были не лучше и не добрее Агранова, Френкеля или Ягоды. Но легко говорить нам сейчас, легко анализировать спустя девяносто лет. А что должна была думать бедная Анна Ивановна? Как нам ее осудить?
Гумилева воспитали в благоговении к отцу. Как же он мог относиться к его убийцам? Конечно, он понимал, что преступления нескольких чекистов нельзя распространять на весь народ, но ведь человеком управляет не только рассудок, но и чувства.
Пепел Клааса, пепел сожженного отца стучал в грудь Тиля Уленшпигеля. «Пепел» расстрелянного отца стучал в груди Льва Гумилева. Поэтому он так легко и так надолго запоминал зло, если оно было сделано ему евреем. И так же легко забывал добро, сделанное другим евреем. Он как будто позабыл самоотверженность Эммы Герштейн, помощь Матвея Гуковского, дружбу с Осипом Мандельштамом, но зато помнил чекиста Аксельрода, который арестовал его в октябре 1935-го, помнил профессора Бернштама, помнил заведующего спецчастью Шварцера, помнил старшего лейтенанта Финкельштейна.
К счастью для всех, Гумилев не узнал об одной истории, которая произошла на могиле Ахматовой поздней осенью 1968 года. Мы помним, что Гумилев как раз установил на кладбище в Комарове памятник своей матери. А несколько недель или даже дней спустя в Комарово приехали Бродский и Найман. Отправились на ахматовскую могилу.
Из книги Анатолия Наймана «Рассказы об Анне Ахматовой»: «Мы увидели над ней новый крест, махину, огромный, металлический, той фактуры и того художественного исполнения, которые царили тогда во вкусах, насаждаемых журналом "Юность" и молодежными кафе. К одной из поперечин был привинчен грубый муляж голубки из дешевого блестящего свинца или цинка. Рядом валялся деревянный крест, простой, соразмерный, стоявший на могиле со дня похорон. <…> Это было оскорбительно и невозможно, как ослепляющая глаз пощечина. И мы принялись выдирать новый, чтобы поставить старый. Земля была промерзшая, крест вкопан глубоко, ничего у нас не получилось».
Вернувшись в Ленинград, Найман и Бродский рассказали эту историю Жирмунскому. Престарелый академик понял, какой беды удалось избежать. Он встал и перекрестился: «Какое счастье! Два еврея вырывают православный крест из могилы – вы понимаете, что это значит?»
Перекрестимся и мы вслед за Жирмунским. Бог уберег. Страшно представить реакцию Гумилева, страшно подумать, какие последствия имел бы легкомысленный поступок двух молодых поэтов.
Когда стихи Николая Гумилева вышли в «Большой серии "Библиотека поэта"», М.Д.Эльзон все-таки принес книгу Льву Николаевичу. Дело было, видимо, уже в 1989 году, у Гумилева младшего как раз вышла новая монография – «Древняя Русь и Великая степь». Но Гумилев долго не хотел дарить ее Эльзону, и лишь 17 декабря 1989-го сменил гнев на милость, и даже подписал: «Дорогому Михаилу Давидовичу Эльзону от автора. Л.Гумилев».
Однажды они сидели со Львом Николаевичем на кухне, у Гумилева из глаз текли слезы: «Михаил Давидович, я не виноват, что у моего отца и у меня все следователи были евреи и меня очень больно били». Хотя у Льва Николаевича следователи были по преимуществу русскими, по крайней мере носили вполне русские фамилии. Вряд ли Андрей Кузьмич Бурдин, Иван Никитич Меркулов или Василий Петрович Штукатуров были хорошо замаскированными иудеями. Фамилия Бархударьян тоже отнюдь не еврейская. Но Льву Гумилеву было довольно и следователей, погубивших его отца.
