Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский
- Тебе-то с Миняйкой легко так рассуждать, - возразил Савелий. Знаете - вас не пошлю. А каково молодшим? Ну, помысли, какой из Павлуни ратный? (Про Карпа нарочно не упомянул. Сам Карп лишь хлопнул ресницами и непонятно, огорчился ли он словами отца. А Варя насторожилась - веретено в её пальцах замерло.) Не оперился он ещё для ратного дела. Свинью, когда её колют, и то боится подержать за ноги...
- Не выгораживай Павлуху, - опять вставил Миняйка. - Он и так у тебя занянченный!
Глаза Савелия сверкнули - понял, что старшие сыновья в сговоре. Настаивать на своем не имело смысла, к тому же, старшие по-своему были правы. Но голос слегка возвысил:
- Вот вырастут ваши детки и настанет пора послать их на брань попомните меня! (Постучал пальцем о край стола.) Что ж, за обоих стоять не буду, а Павлуху не отдам.
Веретено из рук Вари выпало и покатилось. Карп сидел белый, как снег. Грохнул кулаком о стол - тарелки и ложки загремели: "Ы-и-и!"... Вопль отчаяния тут же прервался, словно обрезали горло - Карп умел взять себя в руки. Придерживая живот, Варя склонилась со скамьи, долго шарила под лавкой, ища веретено. Тихо спросила:
- Почто, батюшка, пойдет на брань мой муж, а не Павлуха?
- Карп - он приспособчивый, сохранит себя. А Павлуха жидковат еще...
- Не видишь - на сносях я? Не наказал бы тебя Господь за нас с Карпом...
Колко взглянул свекор на занозистую сноху, но не отмолвил: грех было бы обижать за оговорку.
Старуха, пока обедала первая очередь, тоже пряла. А когда разговор зашел о том, кому идти на брань, прясть перестала: открыла рот, слушая. Веретено в руке замерло. Потом, как только чада слезли с печи и брызнули за стол, она молча залезла на печь.
Савелий окликнул ее:
- Онюшка, ты-то почто не садишься за стол?
- Не в охо-отку чтой-та, - жалобно протянула она.
Глава двенадцатая Брат сердится на брата
После обеда легли отдохнуть. Савелий полез на теплую печь, ко внучатам. Под его крепкий храп вскоре поуснули все: мужчины - на полу, на соломе, застеленной меховыми овчинами; женщины - на полатях и лавках. Лишь Карп и Варя не сомкнули глаз - он ворочался на своих овчинах, и солома из-под них выбилась, а Варя лежала на полатях недвижно, уставя взгляд на темный от копоти потолок.
Савелий первым же и проснулся. Раздирая рот и крестя его, зевнул широко, с легким завываньем. Тем и разбудил семейство. И сразу - возня, говор, смех. Обувались, одевались. Крепко обернув ноги онучами, Савелий ходил по избе твердой походкой, поторапливая сыновей к делам и поварчивая де, мешкаете, время упускаете! Но был доволен (отстоял-таки любимца!), благодушен. Стали разбирать с деревянных гвоздей запоны - ухватил за руку Карпа:
- Тебе, сынок (в голосе - заботливость) завтря на сбор пешцев отдохнул бы... С Федоткой попои скотину, задай корму да и, коль в охотку, сбегай в лес за тетеревом. Знаю, любишь, едреныть, ходить на тетеревов...
Карп кивнул - был удоволен хотя бы этой малой отцовской поблажкой.
Тут вступил в разговор племянник Савелия - Федот, - обратился к нему за разъяснением: ему-то теперь как быть без своего старшего напарника и наставника Карпа? Федот был сильно озадачен решением Савелия послать на войну Карпа - ведь без напарника он мог остаться не у дел. Но, оказалось, хозяин успел подумать и о нем.
- Тебе, Федотка, удача в руки идет, - сказал Савелий. - Иди-ка, милок, в посоху заместо Павлуни - так и быть, чем чужому-то человеку отдать коней, лучше тебе их отдам!
Федот давно мечтал завести свою лошадь. "Убьют на войне - что ж, на то воля Божья, - размышлял он. - Зато, коль останусь жив - двумя конями разживусь! А кони-то какие у Савелия - ухоженные!"
- А почто не пойти? - сказал, раздув ноздри. - И пойду!
- Вот и гоже, - удовлетворился и хозяин. - В таком разе, вместях с Карпом попои скотину - и ты волен. Скажешь матке - небось, будет рада! То на дворе одна коза, а то - сразу две лошади!
Вкруг колодца и колоды на дворе обледенело, и Федот, в куцей, выше колен, шубейке, на рукавах замызганной соплями, обколол ломом лед. Под веселый скрип журавля стал черпать бадьей воду. Облака, с утра загромоздив небо, заметно пожижели, раздались, заискрясь на солнце закрайками. Синели их промывины. Хлопнула дверь - вышел на крыльцо Карп в хорошей шубе, подпоясанной синим кушаком. Взгляд - непривычно холодный. На воротах конюшни вынул из скоб запор, позвал: "Серко! Бурунька!" Лошади, сытые, лоснящиеся, вышли из полумрака конюшни. Обсвистал их, и, ласково похлопывая мерина, Карп за холку повел его к колоде. Кобыла следовала сама. Лошади пили колодезную воду неотрывно, а Карп смотрел на них потеплевшим взглядом, задумавшись.
- Вместях пойдем на брань, - сказал Федот, вылив в колоду очередную бадью и с трудом отлепив от железной дужки примерзшие пальцы.
Карп так задумался, что смысл сказанного до него дошел лишь минуту спустя.
- А? Да...
- Вдвоем-то все будет веселее...
Вышел из кузни Савелий, обсмотрел лошадей. Жалко ему было отдавать их. Одно утешало: не совсем чужому, а родственнику, хоть и дальнему. Крепко сморкнулся в снег и, как таракан в щель, упятился в низкую дверь. А Карп, поглаживая и похлопывая лошадей, отвел их на конюшню. Затем выпустил из хлева коров и жавшихся друг к дружке овец и с вилами направился к копнам овсяной соломы и сена у дальней ограды двора. Федот тоже взялся за вилы вдвоем управились быстро.
- Ну, а теперь беги домой, - велел Карп.
В лаптях бегать легко - и Федот без передыху засучил ими по улочкам града, задержав бег лишь в Глебовских воротах под суровым взглядом стражей. Но уже на мосту через ров снова зарысил. Жил он в Верхнем посаде, где обитал люд в основном ремесленный. Редко тут встретишь дом двухъярусный, с высоким дубовым тыном вкруг двора. Чаще - низкие избы, в большинстве с соломенными крышами. Подворья, как обычно, огорожены частоколом либо плетнями, как у Федота. Вот и его изба - о двух волоковых окошках, с земляной завалинкой, с плетневыми сенями. В сенях на него пахнуло запахом березовых веников. Сильной рукой дернул примерзшую обитую овчиной дверь - и теперь пахнуло на него кислятиной избяного тепла. Мать, в меховой безрукавке, в темном платье, сидела за ткацким станом, занимавшим чуть ли не пол-избы. На конике лежал туго скатанный темно-зеленый холст:весной, после вымочки в Трубеже и высушки на солнце, он станет таким белым, что на торжище его с удовольствием купят свои, рязанские, либо заезжие купцы.
Федот снял шапку, помолился на икону и сел на лавку, не раздеваясь, как чужой. После бега часто дышал. Мать, повернув к сыну лицо - надо лбом торчал хохолок плата - открыла от удивления рот да так и не сомкнула уста, чтобы лучше расслышать - была туговата на ухо.
- Матка, - сказал Федот, - ты не дивись и не пугайся, - мы с тобой скоро разживемся!
В другой половине избы, свободной от стана, стояла коза с тяжело оттянутым выменем, спокойно выбирая из кошелки пахучее сено. Козлята бегали по лавке, один из них запрыгнул на полати, с полатей сиганул опять на лавку.
- Как, сынок, разживемся-то?
Федот объяснил, как он разживется. Но мать, вместо того, чтобы обрадоваться, огорчилась.
- Сыно-ок! - голос её был хрипл от долгого молчания. - Да зачем же ты навязался? Да лучше одну козу водить, чем за двух коней идти на верную погибель! Слышно, московитов идет тьма-тьмущая!
- Эх, мати! - с досадой сказал сын. - То ли убьют, то ли нет, а кони наши!
- Не нужно нам богатство, наше богатство - ты... Откажись!
- Дак дядя Савелий попросил - как я откажусь? Не я ему навязался, а он попросил... Дядя Савелий мне - заместо отца родного...
Мать заплакала. Сын был прав: дяде Савелию в его просьбе отказывать было нехорошо.
- Да не плачь ты, мати, - начал успокаивать её сын. - Не я один иду Карп со мной... Будем друг друга оберегать...
Известие о Карпе немного успокоило её. Карпа она считала очень надежным и верным товарищем, способным оберечь другого, хотя и понимала, что на войне гибнут даже бояре, даже князья, окруженные множеством сберегателей.
Карп тем временем на широких, с дырочками на носках, лыжах, спустился на заснеженный лед Лыбеди и заскользил к Трубежу. Сразу за Трубежем, на левом берегу, начинался дубовый лес. Могучие деревья, с остатками скореженных листьев, как бы радушно расступились, впустив его под кровлю своих раскидистых ветвей.
При нем были лук и колчан со стрелами, нож за ременной подпояской, кожаный мешочек с огнивом, трутом, кремнем. Самое же главное, при нем была собака-лайка, ещё щенком вымененная на шлем-шишак у новгородских купцов, каждый год наезжавших в Переяславль Рязанский за хлебным зерном. Как только вошли в лес, собака сразу же ушла вперед, скрылась где-то в кустарнике. На пути охотника часто вставали кучи валежника, но Карп легко преодолевал и кучи валежника, и заросли кустарника. Чем больше было препятствий, тем ему становилось на душе легче: она освобождалась от давящей сознание несправедливости. Обида была и на отца, и на младшего брата, Павлуху, сумевшего, пользуясь слепой привязанностью к нему родителя, уговорить того поступить против обычая.
