Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки.
— Амто!
— Амто! — отзывается с берега морщинистая старуха. — Табак есть? — Старуха бережно разминает папиросу над старой деревянной трубочкой, две папиросы кладет в коробку на поясе. Кто мы? куда? зачем? — никаких вопросов. Пахнет вяленой рыбой и дымом. Четыре белые собаки, ни разу не гавкнув, глядят вслед лошадям.
Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать — палку негде добыть.
И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. Не привезешь на собаках бревен.
Возят самолеты и вертолеты. Мы едем из молодого поселка. Поселок пахнет свежей сосной. Желтые рубленые дома для коряков стоят около речки. И каждое бревно, каждую доску и гвоздь привезли самолеты. Мы сами летели, сидя в самолете на бревнах. Каждый дом в тундре — золотой дом, очень дорогой дом. Вот как раз над нами летит самолет…
— Ты говоришь: как заблудился топограф?
Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета.
— А ты?
— Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился — за лето тысячу километров пройдешь…
Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему и конца нет, а там вон дальше сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине.
Бьется — и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад. На расшитой бисером шапке прыгает хвост горностая, звенит медный бубенчик. Конец экспедиции… И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке у Валентина свистит веревка.
Но я думаю — именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами…
Лошадь — на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора.
— Часто бывает?
— Бывает. — Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. — Бывает…
Валентин Лазебный.
Еще раза два поили лошадей и сами запивали хлеб и юколу водою из встречной речки, а табуна, который ищем, все нет… Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем поднимались олени. Внизу в сумраке лозняка продирался пастух. Рога оленей на красной полосе неба виднелись сгоревшим лесом.
У костра мы скинули седла, стреножили и пугнули лошадей в темноту. Из юрты на голоса вышел высокий человек в коричнево-белой кухлянке, в праздничных торбазах и с чаутом для ловли оленей. Сдержанно сказал: «Амто!»
Но разглядев у костра очки и Валькину бороду, пастух улыбнулся, кинул в сторону чаут.
— О! Олений доктор! Олений доктор приехал. Хорошо приехал — праздник будет, олешка колоть будем…
Утром, когда над костром еще блуждали струйки вчерашнего тепла, четыре женщины в расшитых бисером новых кухлянках ушли в лощину, заросшую ивняком. Они вернулись с охапками желтых веток. Поставили ветки у юрты, возле костра, где вялится рыба, на большой черный котел кинули ярко-желтые прутики.
В это же время мужчины поднялись к табуну. Тысячи две оленей как заведенные с гулким топотом кружатся на одном месте. Большие самцы-хоры в этой толкотне ухитряются становиться друг против друга. Удар! Кажется, искры должны посыпаться… Мужчины держат в руках чауты — потертые до блеска кожаные арканы.
Бросок. Кольца чаута, на лету выпрямляясь, летят к ветвистому кусту на голове. Рывок. Но петля только сильнее захлестнулась. Шарахнулся олень, наклонил голову, уперся ногами.
Чаут звенит струною, четыре руки перебирают аркан, дотянулись к рогам, уже гнут к земле седую голову хора. Это непростое дело — повалить самого сильного из оленей. Но всякий мужчина должен это уметь. Семилетний мальчишка хлопает от радости длинными рукавами праздничной одежонки. Это его отец, бригадир Аймик, повалил хора.
Визжит обломок пилы. И вот уже драчун-хор мчится к стаду, обезоруженный и смешной. Он машет на бегу странно полегчавшей головой, не понимая, в чем дело. Ни одна важенка теперь не захочет полюбить безрогого кавалера, и все противники будут презрительно пробегать мимо. Поделом, не будоражь табуна. И снова летит чаут. Ловят самок. Повалив, доят, сливают густое, тягучее молоко в кожаные мешочки.
А к полудню чаут падает на головы молодых жирных оленей. Семья Аймика стоит в это время около юрты. Рядком: мать, ребятишки, беззубая бабка. Аймик подводит оленя. По ритуалу праздника около юрты уже лежит заколотая собака. Аймик, не выпуская оленя, подержал над костром закопченного, вырезанного из полена божка. И раз! — одно движение, и струя крови из оленьего бока брызнула на желтые ветки праздничного наряда. Скорее кровью измазать щеки и нос жене, детям, старухе. Аймик свое дело окончил, садится у костра с маленькой девочкой на коленях. Ножом орудует жена Аймика. Для гостей — язык и лучшие куски мяса. Вода уже булькает в большом котле. Сами хозяева предпочитают сырую оленину. На зубах у мальчишки хрустят поджаренные молодые рога, старуха в промытый желудок оленя собрала кровь; после из крови с кореньями трав сварят еду — опану.
Мужчины приглашают гостей «мозговать».
Мозговать — это чуть ли не главный момент праздника. Это — сидеть у костра, скрестив ноги, черенком ножа разбивать сырые оленьи кости и глотать чуть присоленный мозг. Я с трудом одолеваю непривычное блюдо. Валентин ест с аппетитом.
— В тундре загнешься, если не есть сырого мяса и рыбы — все витамины тут…
А потом молчаливое чаепитие. Наливаем в блюдечки коричневый взвар, дуем на него, выпиваем бог знает сколько чашек подряд. А тундра полосами стелет в низине дым от костра, почти незаметный ветер уносит к сопкам запах еды.
И уже прилетели, сидят на жердях сороки и вороны. Но птицам мало что достанется около юрты.
Ни одно животное на земле не дает человеку для жизни столько, сколько дает олень. Оленье мясо — основная еда в тундре. Едят вареное и сырое, сушат на зиму. Молоко ребятишкам дает олень. Молодые рога служат лекарством, вселяют бодрость. В гости за двести верст Аймик на оленях поедет. Юрта — оленьи шкуры. Постель в юрте — оленьи шкуры. Мешок-кукуль, в котором Аймик ночует дорогой, — оленьи шкуры. Кухлянка на Аймике, шапка, торбаза, рукавицы, продымленная, непромокаемая летом рубашка — оленьи шкуры. Мягкая, тонкая и пушистая одежонка на ребятишках — шкура молодого олешка-пыжика. Нитки, которыми жена Аймика искусно шьет одежду и торбаза, — оленьи жилы. Обычные нитки порвутся, сгниют от сырости — жилка не рвется. Ремни на нартах — оленья кожа. Шкурой же подбиты лыжи. Из шкуры сделан бубен у Аймика. На оленях зимою бывают веселые скачки-соревнования. Награда победителю — опять же олень. Даже олений помет коряк собирает и бережет для выделки шкур.
Без оленей нет в тундре жизни, потому так хорош этот «праздник оленя» осенью. Он похож на праздник урожая у земледельца или праздник у рыбака, когда путина окончилась.
Все лето с места на место ходил табун. Велика тундра, и надо знать пастухам, где сытые выпаса, где вода, где от жары табуну спасаться, от комаров, где грибов поедят, соленой земли полижут олени. И вот праздник. Олени нагуляли жира к зиме, а тундра к этому времени и комара спрятала, и солнца много, и краски веселые в тундре. На забой угоняют совхозные табуны.
Не самое простое дело — повалить самого сильного…
А этот табун пастуха Аймика вроде «приусадебного участка» оленеводов. Тут у каждой семьи пятнадцать — двадцать оленей.
Булькает крепкий чай в закоптелом чайнике.
В соседней юрте ударил бубен. Табун оленей стоит почти рядом с костром. Двое мальчишек играют около табуна. Один бежит, несет над головой олений череп с рогами, другой учится бросать чаут. Отец у костра приподнялся, глядит… К огню повернул лицо: что скажет о его сыне олений доктор? Олений доктор Валентин Лазебный на тысячу километров по этой тундре в каждом табуне желанный гость, хороший друг в каждой юрте.
— Слушай, Лазебный, чаю хочешь? Хочешь, еще олешка будем колоть? Однако, хочешь, а?
Без оленя нет жизни в тундре.
Пустая юрта пахнет давним, холодным дымом и кислой кожей. Мы лежим в спальных мешках. Под головой, повернешься — скрипит старая кожа седла. Ветер нашел худобу в юрте — шевелит пламя свечи. В темноте ходит старик с бубном: «Одо-одо-до-о-ой-до!..» Всю ночь одна тягучая песня. Встретившись с нами днем, старик весело ткнул себя пальцем в грудь:
