Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
Между прочим, Марк Аврелий отдает долг не столько его уму, сколько чувству. «От Фронтона я разглядел, какова тиранская алчность, каковы их изощренность и притворство и как мало тепла в этих наших так называемых патрициях» (I, 11). Краткость этой похвалы поражает. Можно было бы много чего еще сказать об учителе, которому он некогда писал: «Из меня что-нибудь выйдет, если ты пожелаешь». Но когда пятидесятилетний Аврелий «в Карнунте» и «близ Грана» платил по старым долгам, он был уже только моралистом. Умственная культура для него стала безразлична — ценность в его глазах имела только культура души. Тогда он вспоминал, что мать передала ему любовь к простоте, «совсем не как у богачей». Это могло быть аристократическое равнодушие к деньгам, которых он получил с избытком, или состояние души, тянущейся к суровой жизни. Марк Аврелий отказался от атрибута своего положения — лампадариев[21] — и хотел жить «подобно обывателю», но не подобно «так называемым патрициям», в которых «мало тепла». Была ли в нем жилка социалиста, желал ли он не отрываться от народа? По-видимому, он об этом не заботился. Он был просто сдержан по природе и по семейной традиции, откуда и выбор его философии. У него не видно сочувственного отклика на страдания бедняков. Благотворительность не дело стоиков — это дело христиан, что тогда еще недостаточно ясно можно было увидеть. В римском обществе она, совершенно очевидно, существовала, но в другой форме и под другими именами: общественная помощь (alimenta) и частная, зародыш будущих касс взаимопомощи — «похоронные коллегии» плебса.
Итак, можно удивляться, что бывший ученик Фронтона запомнил только добрые качества его сердца, в то время как всем остальным учителям чувствует себя обязанным умственными и нравственными уроками, которые пошли ему впрок. Он не хвалится тем, что в точности их исполнил, но и не обвиняет себя в том, что ими пренебрегал. И это действительно великолепная записная книжка, которую он всю жизнь держал перед глазами. Богатством и точностью каталога нельзя не восхищаться. Его построение давно исследовано: Марк начинает с родителей и дедов, потом переходит к воспитателям, далее к учителям и друзьям, затем к приемному отцу Антонину и, наконец, к богам. В этом нет никакого однообразия и, при ближайшем рассмотрении, никаких повторений, а только гармоничный рассказ о добрых влияниях знакомых и незнакомых, знаменитых или безвестных, но всегда поистине образцовых людей. За уроками, изложенными немногословно и очень энергично, видны лица учителей. Эти семнадцать портретов относятся к величайшим страницам литературы.
Философия против риторики
«Все это „в богах имеет нужду и в судьбе“», — заключает Марк Аврелий (I, 17): это его манера бесконечно удивляться своей удаче. Но ведь не случайно его воспитанием занимались выдающиеся люди: дед предполагал воспитывать его как государя. А у государей всегда бывают менторы: Аристотель или Платон[22], Фенелон или Боссюэ. Гораздо реже случается, что ученик их достоин, еще реже — что он не выбивается из сил или не гибнет от переедания. Кажется, Марк Аврелий избежал этих опасностей. Недаром он говорит, что у Секста Херонейского — племянника Плутарха, философа, несомненно, стоической школы — научился «постигающему и правильному отысканию и упорядочению основоположений, необходимых для жизни» (I, 9).
Хотя Марк старается поддерживать равновесие между своими учителями, он не может удержаться от того, чтобы специально не отметить троих: Аполлония, Рустика и Максима. Аполлоний, как и Секст, был философом-стоиком, человеком глубоко независимого духа. Наблюдая за социальным слоем, из которого происходили их ученики, эти люди приобретали знание механизмов власти и опытное понимание мотивов человеческих действий, которые потом формулировали как руководство к действию. Они заимствовали у риторики искусство метафоры, чтобы приложить его к случаям из практики. По рассказу Марка Аврелия, каким правилам поведения учил Аполлоний на своих занятиях, можно представить себе, каковы были общие принципы стоиков: «Независимость и спокойствие перед игрой случая; чтобы и на миг не глядеть ни на что, кроме разума, и всегда быть одинаковым — при острой боли или потеряв ребенка, или в долгой болезни… и что воочию я увидел человека, который считал опыт и ловкость в передаче умозрительных положений самым меньшим из своих достоинств…» (I, 8).
Слава Секста, приехавшего из Херонеи, и Аполлония, которого Антонин пригласил перенести школу из Халкедона в Рим, показывают нам, какое значительное место в греко-римском мире занимали профессора. Начальное и среднее образование было оставлено на долю малоуважаемых педагогов или «литераторов», нередко рабов, но преподаватели высшего ранга пользовались чрезвычайными привилегиями. В Риме риторы и философы так же делили между собой духовную власть, как и уже много веков в Афинах, но в масштабах огромной процветающей империи. Ораторское искусство было необходимо постольку, поскольку на смену пришедшему в упадок красноречию Форума пришел и расцвел стиль судебных заседаний. В Италии и в Галлии речи произносились и просто для удовольствия. Без красноречия не было влияния, красноречия не было без правил, а правилам обучали. Греки из Аттики и Азии, африканцы, некоторые галлы почти монополизировали искусство риторики и открывали школы, попасть в которые было трудно и дорого.
Они учили правилам составления речей. Но требования римской культуры росли. Параллельно она обратилась к философам, чтобы дать содержание красноречию и в то же время ввести в рамки воспитание характера. Но эта дополнительность не всем казалась естественной. Каждая дисциплина пыталась занять всю территорию, завладеть всеми привилегиями. Фронтон, увидев склонность Марка Аврелия к философии, не находит себе места от боли и гнева: «Я слышал, как ты говорил: „Когда я талантливо говорю, то бываю доволен собой, и потому остерегаюсь красноречия“. Странное рассуждение! Если ты тщеславен, исправляй тщеславие, а не красноречие. На самом деле ты забросил риторику, потому что тебе надоело работать. Ты обратился к философии, где не надо украшать вступление, не надо немногословно проводить изложение, разделять проблему, наполнять тему…» Но поздно: Цезарь вернулся к отроческому искушению искать суть вещей. Он больше не спит на досках, но очень усердно работает. Он отпустил бороду по моде греческих интеллектуалов, в Риме введенной Адрианом, и говорит, что понял: это «жизнь, сообразная природе».
Дело в том, что он осознал доступные ему пределы. У него нет особо яркого дарования, замкнутый склад характера не предрасполагает его к ораторским сражениям, а они в Риме были бескровными, но смертными гладиаторскими боями образованных классов. Даже кроткий Фронтон, выступая на процессе, умел быть профессиональным бойцом, а Марк Аврелий, как мы увидим, старался успокоить его в деле, где он столкнулся с коллегой, также дружным с императорской фамилией. Юный Цезарь понял, что ни талант, ни роль не предрасполагают его к подвигам и триумфам претория, — и сделал выбор. Позже он выражал признательность другому своему учителю за то, что благодаря ему «не стал… выдумывать учительные беседы… отошел от риторики, поэзии, словесной изысканности». Этим учителем, сыгравшим определяющую роль и в его жизни, и, несомненно, в направлении его царствования, стал Юний Рустик.
Рустик, учитель стоицизма
О Рустике известно только то, что он был сенатором, дважды консулом и долго занимал очень высокую должность префекта Рима. Возвышение Рустика приписывали его влиянию на молодого Марка. Но, может быть, прежде (и прежде всего) его моральная власть в сенате и в Риме принесла ему доверие императорской фамилии? Он вел переписку с матерью Марка. Это был стоик одной породы с Сенекой и Тразеей, ставших жертвами тиранических императоров. Мягкость нравов его времени лишила Рустика такой славы — он мог давать полную волю суровости своего характера. Было бы интересно поближе с ним познакомиться. Описал для нас своего учителя Марк Аврелий, который велел поставить ему золотую статую; по сообщению Юлия Капитолина, Рустик «был ему ближе всех, и он всегда приветствовал его первым, даже прежде префекта претория». Но Рустик был с ним и грубее всех, потому что тридцать лет спустя император благодарил богов за то, что «досадуя часто на Рустика… не сделал ничего лишнего, в чем потом раскаивался бы» (I, 17).
Чем же Марк Аврелий обязан этому выдающемуся человеку? От него он «взял представление, что необходимо исправлять и подлечивать свой нрав; не свернул в увлечение софистической изощренностью… что не расхаживал дома пышно одетый или что-нибудь еще в таком роде; и что письма я стал писать простые… еще и то, что в отношении тех, кто раздосадован на нас и дурно поступает, нужен склад отзывчивый и сговорчивый, как только они сами захотят вернуться к прежнему; и читать тщательно, не довольствуясь мыслями вообще…», а главное, «что встретился… с эпиктетовыми записями, которыми он со мной поделился» (I, 7).
