Геомар Куликов - Юрьев день
Дома Треньке обрадовались несказанно. Бабушка велела мамке блины поставить.
Дед покряхтел:
— Экая жизнь пошла. Пресному пустому блину, ровно сладкому пирогу, рады.
— Может, обойдётся всё, папаня, — мамка молвила весело.
Смолчал дед.
Мамка за блины принялась. А Тренька решил покудова родительское хозяйство оглядеть: почитай, более трёх недель дома не был.
Первым делом отправился в поле. А там, где совсем недавно хлеба стояли, жёлтой щетиной — жнивьё. На огород заглянул — тоже голо. От гороха одни жёсткие сухие плети остались. Репа выкопана. Капуста убрана.
Грустно сделалось Треньке. Прежде осенью на огороде он первый человек: везде поспевает, всем и каждому главный помощник. Ему же, когда бабушка с мамкой капусту рубят, — все кочерыжки, белые, хрусткие.
А ноне без него управились.
Недолго печалился Тренька. Про амбар, что загодя старательно готовили дед с отцом, вспомнил. И бегом к амбару. Без скрипу — должно, петли заботливо смазаны — отворилась прочная, в свежих досках дверь.
Потянул Тренька носом воздух. А он в амбаре уже другой, не тот, что прежде. Зерном пахнет, спелым, сухим. Сытный запах, густой. Сразу понятно, не пустуют теперь лари.
Приподнял Тренька крышку первого, а там пшеница, золотистая, ласковая. Сама между пальцами струится. Тренька к другому — там овёс.
Шелестит чуть слышно в руках, точно шепчет: «Вот и я, Тренька, можешь полюбоваться». В третьем ларе — горох, весёлый, звонкий.
Не очень полны были лари, однако более чем наполовину каждый.
Словно сжалилась здешняя скупая землица, одарила людей по их тяжёлой заслуге.
Вышел Тренька из амбара. Дверь бережно притворил.
Рядом — кладовая и погреб вместе. И если в амбаре пол деревянный, жердью стелен, тут он земляной. И в самой кладовке землёй и сыростью пахнет. Возле стенки, мхом утеплённой, стоят две кадушки высокие с квашеной капустой. В открытом ларе навалена репа, цвета медового.
Тренька одну репку, с кулак, выбрал, надкусил и зажмурился: сочная, сладкая и язык пощипывает.
Другие припасы, что в кладовке были, осмотрел, попробовал. И мал человек, а по-взрослому подумал: «Зиму сыты будем. Всего хватит!»
Довольный кладовку покинул.
А во дворе новость — приказчик Трофим с лошади слезает. Подле него два холопа с подводами.
Перед Трофимом отец с дедом в низком поклоне:
— Здравствуй, батюшка!
На что Трофим степенно, с поклоном, едва приметным:
— И вы, мужички, здоровы будьте!
Не успели словом перемолвиться, мамка из дверей, Трофима не видя:
— Тереня! Блины готовы. Пышные, румяные! Иди-ка побыстрее!
И застыла на пороге, увидев приказчика.
А тот:
— Ладно живёте, православные. Даже у барина нашего Ивана Матвеевича блины по будним дням редко случаются.
Тренька и тот понял: будь они неладны, блины, что не в пору пришлись.
Трофим же:
— Со сметанкой блины едите али с маслицем? Или, может, с рыбкой красной?
— Какая сметана, батюшка Трофим Степанович? — хмуро вымолвил дед. — Али другое что? Впервой, внучонка побаловать, затеяли их. А ты — рыбка красная… Откуда взяться ей? С каких достатков?
— Впервой или в десятый, — Трофим своё гнул, — нам не ведомо. Есть блины, и слава богу. Кушайте на здоровье. Да благодетеля вашего, государева дворянина Ивана Матеевича Рытова, не забывайте добром поминать.
Гостей, хочешь не хочешь, угощать надо.
Бабка приказчику Трофиму и холопам, что при нём были:
— Не отведаете ли с нами?
— По делу мы, по службе, — ответил Трофим. — Однако и хозяев грех обижать.
Войдя в избу, скинул шапку, на иконы перекрестился. За стол сел.
На столе гора блинов пышных и поджаристых. А рядом две посудинки глиняные. Одна со сметаной густой, доброй. Другая — с маслом топлёным, горячим.
— Эва! — изумился Трофим. — Да тут и сметанка и маслице в дружбе соседствуют!
Деду с укоризной:
— А ты, старик, говорил: «С каких достатков?»
Дед с удивлением великим на те посудинки воззрился: ни сном ни духом не ведал, что невестка для сыночка младшего такое баловство припасла.
Быстро поели. Более всех на блины Трофим налегал. А как закончилась трапеза, усы да бороду отёрши, похвалил:
— Ладные блины. Сметанка хороша. И маслице доброе. Справно живёте. Богато. Каждому бы так.
Мамка, как дед только что, принялась объяснять, словно оправдываясь:
— Сыночек пришёл. А так разве масло со сметаной едим?
Трофим руками замахал:
— Господь с тобой, хозяйка! Нетто с дозором по чужим горшкам ходим? По делу приехали.
Из-за пазухи бумажку достал. Расстелил на столе, разгладил. На отца с дедом значительно посмотрел.
— Ну, мужички, на землице государя батюшки Ивана Матвеевича первый урожай собрали. И, — на стол кивнул, — видать, не плохой. Самая пора посчитаться. Не зря говорят, долг платежом красен. Так ли?
— Знамо так, — ответил дед.
Приказчик Трофим бумажку подвинул, начал читать.
Тренька, понятно, многого постичь не мог. Однако видел: чем далее, тем сумрачнее становились взрослые.
Когда же Трофим закончил, тихо стало в избе, будто помер кто.
— Али что не так, мужички? — спросил.
— Может, оно и так, — тоскливо выговорил дед. — Только по счету-то твоему надобно нам, почитай, всё, что с землицы скупой собрали, барину отдать…
Поморщился приказчик, точно слово вовсе неразумное услышал.
— Так ведь сказано же: долг платежом красен. Али по-иному поряжались? Али напутал я чего или приписал лишнего? — Тут его голос железом зазвенел, а на щербатое лицо грозная тень набежала.
— Господь с тобой! — перепугался дед. — Кто ж про тебя такое скажет? Только жить-то как? Зерна, что останется, и до весны не хватит.
— То разговор совсем другой, — тучи сбежали с приказчикова лика. — Тут всегда государь-батюшка Иван Матвеевич поможет. Он о своих крестьянах, ровно о детях, печётся. Кончится мучка — из барских амбаров возьмёшь сколько надобно.
— Верно, — от двери донёсся угрюмый голос дядьки Николы, — возьмёшь один мешок, а отдай — два.
Как вошёл — не заметили.
Обернулся Трофим. Нахмурился.
— Не с тобой речь и не о тебе. Почто в чужой разговор встреваешь? И до тебя черёд дойдёт.
— Потому и встреваю! — озлился дядька Никола.
Бабушка вмешалась:
— И впрямь, Никола, помолчал бы. Без тебя голова кругом идёт.
С Трофимом-то Степановичем ладом потолковать надобно.
Короток был, однако, разговор у приказчика Трофима с крестьянами.
Солнышко за полдень не успело перевалить, выезжала со двора подвода, гружённая мешками. И на ней, почитай, три четверти того, что собрали с трудом великим Тренькины родные с землицы скудной.
Дед, должно, чтобы шуткой горе скрасить, сказал:
— Вот, Терентий, не нашёл ты клада, оттого все беды наши.
Шмыгнул Тренька носом:
— Я-то нашёл. Да что толку? Пустяки в туеске оказались. Железки словно бы горелые…
Глава 15
Чёрные палочки
— Постой, Тереня, — насторожился дядька Никола. — Какие такие железки? Какой туесок?
Хмыкнул Тренька, рукой махнул:
— Сказано же — пустяковые вовсе. Себе только одну и оставил.
Стал расспрашивать дядька Никола, на что те железки похожи были да размера какого. Рассказал Тренька. Дядька Никола племянника к себе притянул, руки на его плечи положил.
— Слышь, Тереня, ты эту железку найди непременно.
— Ладно, — сказал Тренька беспечно. — Погляжу на досуге.
— Нет, Тереня. Ноне же сыщи, сейчас прямо.
Тренька на дядьку Николу уставился: не смеётся ли тот, не шутит?
А дядька Никола легохонько Треньку за плечи потряс:
— Ну, племяш, вспомни, куда ты её деть али положить мог?
Задумался Тренька. Принялся соображать, где и когда ему железка на глаза попадалась в последний раз.
Бабушка головой покачала:
— Ты, Никола, мужик взрослый, а ума иной раз словно у дитяти годовалого.
Хлопнул себя по лбу Тренька:
— Дядька Никола, да ты на той железке сидишь! Я её под лавку сунул, ножка сильно шаталась.
Поднялся дядька Никола, рукой под лавкой пошарил, железку вынул.
Глянул на Тренькину находку да тут же на лавку и сел.
— Может, годится на что? — вытянул шею Тренька.
А дядька Никола тяжёлую чёрную палочку в руках крутит и улыбается: впрямь, точно малое дитя али вовсе как дурачок.
— Ты что? — встревожился Тренька.
Засмеялся дядька Никола:
— Свободные мы теперь люди, Торопя. Вот что!
Воззрились все на дядьку Николу с изумлением. А он:
— Ну, дорогие родственники, теперь не страшнее нам половодья минувшего Иван Матвеевич Рытов! Племяш и правда клад нашёл!
Всплеснула руками бабушка:
— Горе у людей, у самого не радость, а он пустое балабонит…
