Василий Лебедев - Искупление
- Есть люди святы... - несмело промолвил Акинф.
- Где? Не в этом ли Симоновом монастыре? Игумен со братнею на постелях мягких возлежат, а мы с тобой на полу, яко псы нечисты! А что в писании сказано? Монаси призваны богом обогревати и корчити трудом своим страждущих, в нужде пребывающих. То-тоГ А мы ныне без яди ко сну отходим.
- Игумен с братиею не святы, потому не ведают про нас.
- А ведают - куска не отымут от уст своих!
- Уйми гнев свой, странник, - мягко ответил Акинф.
- А почто гладом плоть умертвляти? Плоть - она божьим провиденьем создана, почто губить ее? В писании сказано: не тоимо-де странников, но и врагоз своих имущий ухлебить должен. Аще алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его, сие гворя, углие огнен-i ie сбираешь на главу его. Не побежден от зла тот, к о побеждает благим злое, то-то, новоук!
- Премудры речи твои, странник, - ответил Акинф все так же смиренно. Сия премудрость ждет меня впереди, коль войти предстоит во храм смирения от бренности мира сего,
- И куда стопы направил свои?
- С миром прощаться иду - в землю володимерь-ску, поклонюсь тамо пресветлым соборам Боголюбовым, потом - в землю рязанскую, а уж в конце лета поклонюсь преподобному Сергию Радонежскому, в обитель тихую попрошусь. Коль душа твоя обуяна страстью и ярью, пойдем в одном хлебе, и усмиришь огонь всепа-губный. Просветит тебя отец Сергий.
- Не уймет меня вера его, - ответил странник.
- У тебя иная вера? - изумился Акинф.
- Я на распутий, яко белорыбица меж двух озер.
- Меж верой и волхвованием?
В сторожке стало тихо и было слышно, как в стороне фыркает лошадь Елизара, бродя среди могил.
- Меж верой и безверием, - задумчиво промолвил странник.
- Православно ли имя твое, человече?
- Православно: Карп.
- Куда же несешь ты безверие свое?
- Покуда в Ростов Великий ко диакону Никите, духовному наставнику моему, а от него внове пойду по земле русской, потрясая веру нынешнюю своею верою.
- Безверие у тебя же! - воскликнул Акинф. Он порывисто сел на полу лампаду качнуло воздухом.
- Безверие - та же вера, токмо гонимая. Акинф сидел неподвижен, как скала. Молчал.
- Ты не стригольник ли? - спросил Акинф, собравшись с мыслями.
- Таков и есмь!
- И вместе со своею ты и душу отрока рушишь? - спросил Акинф, кивнув на спутника Карпа, в котором он признал юношу.
- Душу рушит вера неправедная! - воскликнул Карп.
- Истинно! Твоя вера и есть неправедная!
- То суесловие пустое!
- Так ли? Чем вера твоя праведна? Отвещай мне с рассуждением.
- Мою веру гонят, и посему она праведна, ибо по вси века не тот прав, кто избивает, а тот, кого избивают!
Из чулана своего вышел сторож, остановился у рогожной занавески и хотел, должно быть, что-то сказать ночным гостям, но все, что услышал он, было страшно и непонятно. Он молча постоял, махнул, как прошлый раз, рукой и снова ушел спать.
Теперь молчали все. Акинф долго ворочался, заматываясь в рыболовную сеть, с которой он бродил по княжествам, что-то шептал порой беспокойно. Карп уснул тотчас, и храп его раскатился по всей сторожке.
"Стригольник... - с изумлением думал Елизар. - По Мономаховым временам как раз и сошлись бы с волхвами. Смелые и пречудные люди, с раем и адом играют! Непостижимы в помысле своем..." Он слышал беззаботный храп Карпа, беспокойный шепот Акинфа, и ему казалось, что тот, кто так ангельски беззаботен после страшного спора, или прав, или беспредельно грешен и закоренел в грехе своем, а тот, кто смущен крамольными речами и неспокоен, - простодушен и честен и потому близок душе Елизара. Ему было не до сна так неотвязны и тяжелы были мысли его, коих не одолеть не только за эту ночь, но и за день и за все дни, отпущенные ему на этом свете. Он лежал неподвижно, опасаясь потревожить Халиму. Она тоже, казалось, не спала, знобко прижавшись к нему, слушала, должно быть, как беспокойно бьется его смятенное сердце, и, не понимая еще русскую речь, пыталась постичь не постигаемое даже им, ее мужем.
Утром, чуть забрезжил рассвет, случилось то, что назревало с вечера: сторож кладбищенской церкви, всю ночь ворочавшийся в своем чулане, уложил наконец все помыслы о вчерашнем споре и вышел к ночлежникам. Елизар проснулся оттого, что сторож гнал стригольника Карпа, замахиваясь на него веником, плевал ему в спину, грозил затравить собакой. За Карпом он выгнал и отрока, пришедшего с ним, и все это сделалось в одну минуту.
- Вероотступники! Песий помет! Батыя науськаю! Затравлю! - кричал сторож уже в кладбищенских воротах, и там же слышался тяжелый лай Батыя, большого пса.
Елизар с Халимой скоро собрались и вышли из опустевшей сторожки. Конь стоял совсем близко у ограды, прислушиваясь к лаю собаки и голосам людей. Рядом с ним темнела в рассветной сутеми крупная фигура Акинфа. Он ласково гладил коня по шее, бокам, по подбрюшью, а увидав хозяев, смутился и пошел к воротам, крестясь. Елизар только сейчас, при свете нарождающегося дня, увидал на несколько мгновений лицо этого человека - молодое, румяно-белое, как у девицы красной, и с таким тихим, таким чистым взглядом больших серых глаз, что Елизар и Халима засмотрелись на него, не ответив даже на прощальный поклон. Акинф вышел за ворота, прямо на крик сторожа и лай собаки.
- Антихристово семя! - кричал сторож на Карпа. Карп сидел на камне саженях в десяти от ворот я
перематывал онучи.
- Вот она, вера-то! Гляди! - воскликнул он, увидав Акинфа. - Суди, православный: мою веру гонят - не она ли праведней?
- Спаси тя бог, странник, сохрани и помилуй... - ответил Акинф.
Собака, лаявшая издали - страшна, но труслива, - подбежала к Акинфу, обнюхала его и села у его ног, привалившись боком к чужому человеку. Сторож воззрился на пса и тоже, как Елизар, не ответил на прощальный поклон Акинфа, а когда тот пошел по дороге, окликнул:
- Кто ты, добрый человек? Акинф обернулся и ответил:
- Из брянских я. Из роду Пересветов.
Над зарослью ивняка, охватившего дорогу от монастыря, еще некоторое время светилась его большая русая голова.
Елизар оседлал коня и одним поклоном простился со сторожем.
6
- Ну и тяжел, пес!
Бренок сдернул петлю с деревянной пуговицы на кафтане, обнажил распаренную грудь.
- Как не быть тяжелу, коли меду хмельного испил ведро! - так же сердито вторил ему Захарка Тютчев.
Пот тек с него градом. Скинуть бы кафтан, да при службе нельзя. Он украдкой посмотрел на княжий терем и пнул пьяного посла Сарыхожу - ни звука: пень пнем.
От большой гридной палаты до колодца - саженей сорок, понеси-ка такую тяжесть, да в жаркий день! Хорошо еще Квашня тянет за другую ногу. А с крыльца гридни спускается гроза отроков, Григорий Капустин, тащит из духоты в тенек сразу двух татарских ратников - по голове на руку, как котят. Здоров начальный дружинник: тащит и будто весу не чует, только шея надулась да сопи г по-бычьи, тыча в сторону колодца взглядом исподлобья. А тут еще тиун княжий заорал с рундука, велит вести скороспешно, и Бренок тоже в голос:
- Волочить надобно, зубозевы!
А сам потом уливается, примеряется, как удобней взять - за голову или под спину. Помощники ноги разобрали, но Сарыхожа зашевелился, подобрал ноги под себя, на спину перекатился и пошел ногами небо толочь - не дается, шевелит остроносым татарским ла-потьем.
- Эва, ногам-та месит! Тпрру-у! - Захарка уловил ногу- Эва как: коня куют, а жаба лапы подставлят! Так и подставлят лапы-те!
Тиун давно бы сорвался на озорников, обративших важное дело на смех, но он и сам радовался делу рук своих: напонл ордынское воинство, а особенно Сарыхо-жу, как повелел великий князь. Только собрались посмеяться над пьяными иноземцами по старому обычаю - беззлобно и для души, как все переменилось. Час назад прискакал из Сарая Берке запыленный татарский отряд с неведомой грамотой для посла. Косяк татар в Кремль не пустили, указано было ехать на Арбат, отныне это место всем ханским слугам, что наезжают порой на Русь. Ближние бояре собрались на думу: показать посла в том виде, как он сейчас у колодца, или временно придержать, отходить? Показать поставить под удар в Орде: ему несдобровать от суровой ханской руки, но главное, что ему не будет веры, а княжескому верху стало казаться, что такого посла, коль он идет на браж-ный мед, можно хоть сколько-нибудь да порастрясти в ордынских тайнах... Нет, тут как ни кинь, а выходило, что надобно укрыть Сарыхожу, отрезвить, а потом пустить на Арбат, будто с тяжелого боярского совета. А сверх того, неведомо никому, что в новой грамоте ханской, и тиун Свиблов получил новый указ: опростать посла, вдохнуть в него жизнь, а не губить, ибо в этом толку нет, Сколько их гибнет от беспощадной ханской руки, а все равно много...
- Что стали? - взъярился Свиблов с рундука. - Волочите с солнышка вборзе! Отливайте!
Поволокли, Уложили в тень у колодца. Пошла бадья дубовая в осиновую гортань глубокого колодца, так лихо пошла, что новая веревка задымилась облачком костры.
![Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]](/uploads/posts/books/134414/134414.jpg)
