Павел Загребельный - Диво
- Княже!
- Напоили уже, хватит, - засмеялся князь, - а теперь давайте выпьем и мы все за здоровье нашего Бурмаки, ибо что же мы делали бы без его шуток и смеха!
- Го-го-го! - заржали все вокруг.
Ой, князь, вот так князь, ну и князь! Пили, ели, жевали, давились, таращили глаза. Вот так так, вот оно, ох и князь же у нас!
А Ярослав дал знак, чтобы не прекращали пира, поднялся, незаметно вышел в сени, за ним выскочил Ситник.
- Пускай проведут меня к тому в пещеру, - сказал трезвым голосом Ярослав.
- Поздно ведь, княже, а идти далеко. К самой круче днепровской.
- Сказано тебе!
- Позову сейчас отрока. Он тут недалеко.
Отрок прибежал заспанный и встревоженный. От него пахнуло теплым молодым телом; был высокий, тонкий, видно, красивый малый, хотя это и не имело значения.
- Зовешься как? - спросил его Ярослав.
- Был Тревога, а теперь Пантелей.
- Веди.
- И я с тобой, княже, - попросился Ситник.
- Иди на пир. Чтоб люд не расходился.
- Хоть свечку возьмите, потому как там нет, - сказал Ситник.
- Покажу я тебе когда-нибудь свечу, - сердито пообещал ему Ярослав, прилепился ко мне, как клещ.
Тяжелый замок на дубовых дверях заржавел - наверное, не отпирался с тех пор, как посажен в пещерку святой человек; отрок Пантелей, чуть не плача, возился с замком, но отпереть не мог.
- Дай сам, - оттолкнул его Ярослав, - зажигай свечку!
Святой человек, то ли от грохота запоров, то ли от предчувствия встречи, а может, и просто по своему обычаю, не спал уже, встретил князя, сидя на глиняной завалинке, скрюченный, высохший до предела, огромная серо-желтая борода прикрывала все его тело, словно щитом, над бородой вверху сверкала круглая, будто большое яйцо, лысина, а между лысиной и бородой плавали в темноте два черных блестящих глаза, наполненных неизбывной тоской.
Один пришел из широкого мира, пришел с воли, хотя, закованный в железный обруч государственных обязанностей, и не умел ценить этой воли, а другой, рожденный не для послушания, не зная ограничений и притеснений, имел теперь лишь печаль в глазах и настороженность; наверное, он догадался, кто пришел к нему, потому что молчал и смотрел на князя со спокойным равнодушием. Так длилось долго, один стоял, весь еще обвеянный свежим ветром с Днепра, с запахами вин и вкусных яств, а другой, скрюченный на глиняной завалинке, прикрывался бородой и посверкивал глазами, не имея охоты говорить первым. Однако заключенный был великодушен. Он заметил, как неловко переступал князь своей хромой ногой, всколыхнул бородой, подвинулся на завалинке, уступил место возле себя.
- Садись, - сказал тихо, - стоять тебе трудно.
- Откуда знаешь? - удивился Ярослав.
- Да уж знаю. Естеством нахрамываешь сызмальства, а может, и духом. Князь должен хромать.
- А может, я не князь.
- Кто бы еще сюда пришел? Разве убийца? Садись вот здесь. Не бойся смрада: смрад не так ударяет, как правда.
Князь примостился на самом краешке завалинки, дыша в сторону, чтобы винный дух не дошел к узнику, спросил:
- Почему думаешь, что правда только за тобой?
- Потому что страдаю, - сказал тот все так же негромко. - Худой и измученный. А с жирных, обленившихся уст правды не услышишь.
- Наши священники в постах пребывают, смиряют и плоть и дух. Разве ты считаешь себя лучше их?
- Не наши это служебники - чужеземные, - напомнил старик.
- По всей земле теперь новая вера завладела всеми душами.
- Не завладела и долго еще не завладеет, а может, и вовсе погибнет твоя новая вера.
- Об этом и люду молвил в своих блужданиях? - сурово спросил Ярослав. - Вышел ты из тьмы, и слова твои темны. Все людове наши прятались в лесах, а новая вера выводит их в широкий мир, прославляет по всем землям, ибо народ наш достоин прославления. Но не всегда люди выходят к славе добровольно. Иногда приходится прибегать к насилию.
- Отец твой сжигал наши храмы, а богов бросали в озера и реки, чтобы уплывали по воде. Но они не уплыли, а сели на дно и станут чернодубом, потом, в подходящую годину, вынырнут, и снова воцарится наше родное, запомни это, княже. Все можно изменить: дома, одежку, воям дать иное оружие, набить глотку заморскими яствами и напитками, но душу у народа не вынешь, не вставишь ему другую, чужую. Не удалось это сделать князю Владимиру, не удастся и тебе. Как приходила с веснянками к нам весна, так и будет приходить, как встречали мы в игрищах солнцеворот, так и будем встречать, и зеленые ветки для наших богов будем приносить, как и раньше, и писанки будут радовать взор наших детей.
- Никто не измерит, чего больше у власти: созидания или разрушения, прервал его Ярослав. - Отец мой сжег сколько-то там капищ языческих, зато какие дивные церкви поставил! За князем Владимиром и я, сын его, иду. Народ учить надобно, темноту изгонять...
- Темноту? - В голосе старика слышалась улыбка и превосходство, которые дают лета и страдания. - "Учить надобно". А чему учить-то будешь? Как избегать грехов да как от них избавляться? Богов наших уничтожаешь, а бесов оставляешь, грехи плодишь. Учению твоему токмо лишь начало, а грехов уже полно повсюду, уже отбиваетесь от них, отмахиваетесь, открещиваетесь в церквах ваших денно и нощно. Топчешь все, что было, и приближенных своих к тому же поощряешь.
- Не таков я есмь, - возразил спокойно Ярослав, - мало ты видишь из своей пещерки, в одну лишь сторону глядишь. А что грешен, так... не зря ведь в басне говорится: каждый носит по две сумки. Одну спереди для чужих грехов, другую сзади - для своих, так, чтобы не видно ее было. Что же касаемо княжьей власти, то всегда должен быть тот, кто учит разуметь самое возвышенное: свою державу, правду, честь. Ты ведь тоже ходил среди людей и обучал их чему-то?
- Токмо предостерегал. Ибо лишь тот народ мудр и спокоен, который трудится для себя и не зарится на чужое. Он спокоен и лишен гордыни, пока не разбогатеет и не рассобачится. А уж тогда плюет на целый свет, топчет люд иных земель и может того дождаться, что и сам растоптан будет... Ты же, княже, хочешь, дабы все было как у ромеев, а Киев чтобы стал еще одним Царьградом...
- Откуда ведомо тебе? - удивился Ярослав прозорливости старика. Он сам еще себе боялся признаться в этих мыслях, а этот брошенный в яму человек, оказывается, все видит и знает. Не удивительное ли дело?
- Испокон веков так ведется: когда у соседа свинья большая, то и самому хочется выкормить такую, а то и еще побольше.
- Стольный град - не свинья.
- Еще прожорливее. Оглянись вокруг: сколько расплодил дармоедов твой отец, а ты их развел во сто крат больше, да и еще разведешь. Церквей столько наставили, что в них псы бегают. А голод и мор точно так же ходят по нашей земле, беда не выводится, горя еще больше...
- Голод и мор все едино никто не сможет одолеть, - словно бы оправдываясь, рассудительно произнес Ярослав, - зато всегда можно найти способ дать угнетенным душам что-нибудь, чем они могли б гордиться. Прежние междоусобицы стояли преградой для дел великих, теперь собраны воедино все наши земли, весь народ может объединить свои усилия, свою работу, а самое лучшее применение для них - это сооружение и творение знамен державных. Отворить житницы и накормить тысячи голодных ртов, вымостить через трясины дорогу в Киев, чтобы везли на торжище и на обмен харчи и меха, мед и воск, или поставить среди болот златоглавый храм, проложив к нему лишь узкую тропинку, но вознеся этот храм над всем миром в сверкании и великолепии? Кто как хочет, а я выбираю храм, и каждый на моем месте должен был бы сделать точно так же, если бы бог наградил его мудростью.
- А ежели у человека и хижины нет, чтобы укрыться от зимней стужи? еле слышно спросил старик.
- Когда у человека есть хижина, он должен строить храм. Ежели нет хижины - тоже должен строить храм, - твердо ответил Ярослав.
- Считаешь себя мудрым, а ты жестокий, да и только.
- А что такое мудрость? Это правда. Правда же милостивой не бывает. Она твердая и жестокая. Много прочел я книг, все века и все народы там описаны, всюду было много жестокости, но только она приводила народы к расцвету. Чтобы держава могла расцветать и подниматься выше всех, народ должен согласиться на некоторые тяжести и жертвы. По доброй воле он на это не пойдет - надобно заставить!
- Такова судьба великих народов, - грустно промолвил старик, - они либо становятся жертвой чужих захватчиков, либо же попадают в руки тиранов.
- Что же, по-твоему? Я - тиран? - обиженно спросил Ярослав.
- В речи своей. А от слова к делу - рукой подать. Научен ты жестокости. Чужой жестокости обучен.
- Разве можно учиться своему? Не было же письмен у нас, не передали нам мудрецы наши древние о прошлом, в темноте блуждали вслепую. Мой отец вырвался из тьмы, призвав носителей новой веры, которая победно идет по земле.
- Содрогаются все земли от этой веры, не принимая ее, еще тысячу лет будут содрогаться.
- Откуда ведомо тебе?
- Вижу отсюда все, - упрямо сказал старик, - а что касаемо мудрости, то живет она меж людом. Письмо же порождает смуты и войны. Бог не пишет никогда. Он молвит голосом ветра, грома, воды, леса.
