ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Доска опускается, ошейник зажимает тонкую белую шею. Крик не прерывается ни на мгновение, даже тогда, когда жертва видит внизу совсем рядом от себя страшные отрубленные головы в корзинке под люнетом, – видимо, в этот момент жертва уже ничего не понимает, – и только гремящий нож обрывает крик на высокой ноте.
Тишина приносит облегчение, нож поднимается, труп убирают, – но Сансон все еще думает о том, что как странно на месте прекрасной женской головки на, видимо, не менее прекрасном теле видеть лишь безобразный обрубок белой кости, омываемой хлещущей струей крови. Впрочем, он размышляет об этом недолго – до следующего номера.
Это монах… Или священник… Хотя по грязной и превратившейся в какие-то лохмотья рубахе этого не понять, но Сансон видит лоснящуюся под жарким парижским солнцем еще не вполне заросшую тонзуру, и его вдруг охватывает легкое раздражение. После красивой женщины – уродливый толстяк, идущий по счету тринадцатым… Но вообще-то для монаха это хорошее число – у самого Спасителя было всего двенадцать учеников, и тринадцатым в их команде был Иуда… Так что ступайте в Небесный Иерусалим, ваше преподобие, и прикажите и нам приготовить там место…
Сансон следит за падающей в корзину головой и за тем, как она находит себе место среди других голов, и поднимает глаза вверх лишь тогда, когда шею очередной жертвы зажимает ошейник. Он вновь не успевает рассмотреть ее лица, что вошло в привычку Шарля Анрио еще с незапамятных времен «ученической» молодости (и подумать только, разве раньше могло случиться такое, чтобы палач не видел лица казнимого преступника?!). Но вообще-то если понадобится, он сможет увидеть любую голову в корзинке, в том числе и ту, лица которой не успел рассмотреть. Да, он сможет ее рассмотреть, думает Шарль Анрио Сансон, нажимая на рычаг в четырнадцатый раз.
Эти лица жертв… Их невозможно узнать – как они изменились! Все черты неузнаваемо искажены, полуоткрытые рты, остекленевшие глаза, обескровленная кожа… Видя эти мертвые головы, вряд ли бы сразу узнали в них своих близких одни, своих любимых – другие, своих детей – третьи.
Пятнадцатая… шестнадцатая… семнадцатая голова… Они падают в его корзину, как спелые яблоки с деревьев, как пушечные ядра на излете, как детские каучуковые мячики, как…
– Покойной ночи, гражданин палач, – говорит Сансону тот самый настырный старик с его тележки, а через минуту его голова уже лежит в корзинке вместе с другими.
Головы в корзинке… Тут уж ничего нельзя поделать, – Сансон знает, что смотреть и сортировать отрубленные головы после каждой массовой казни – его слабость. Знает он и о том, что в Париже эту привычку принимают за жестокосердие и извращенность его натуры. Да, добрые парижане, вы как всегда правы – приписывать ему свои собственные устремления! Это ведь не он, а они плясали вокруг гильотины, раздирали на куски свои жертвы, выдирали у них еще трепещущие сердца, мазали свои лица человеческой кровью! Тем не менее, эти же самые люди придумывали про Сансона различные небылицы, вроде той, что он, честный перед Богом и людьми палач, убил собственного сына, уличенного в воровстве. Так сказать, показал себя бесчеловечным, но справедливым. Точнее, справедливым до бесчеловечности…
Нажимая в очередной раз на рычаг, Сансон вспоминает об этих нелепых слухах и улыбается. Ошибаетесь, ошибаетесь, добрые парижане, как раз он-то и был всегда крепок своим домом. Его жена Мария Анна, его старший сын Анрио, другие его дети всегда были его надежной опорой. Только дома он находил себе настоящее отдохновение и настоящий покой.
Вот и сейчас Сансону вдруг захотелось побыстрее оказаться в своем большом уютном жилище, стать у окна гостиной со скрипкой и сыграть что-нибудь из Монсиньи или Филидора. Или, может быть, и из великого Гретри. А может, и из наиболее любимого им Глюка. Шарль Анрио был большим любителем музыки и почти каждый вечер играл
у себя на скрипке или на виолончели для собственного удовольствия. Порой ему казалось, что он зря пошел в жизни по стопам отца и что, возможно, он мог бы стать неплохим музыкантом.
Но о музыкальных пристрастиях Сансона не знал никто, кроме домашних. Зато все знали о том, как он любит перебирать отрубленные головы. Но и тут они ошибались, – Шарлю Анрио вовсе не казалось приятным это занятие, – его увлекал сам поиск. Он брал в руки каждую голову, долго смотрел ей в лицо, пытаясь определить по застывшим чертам, о чем думал человек в свои последние минуты жизни и спокойно ли он встретил свою смерть. Про Сансона говорили даже, что с некоторых «известных» голов не без его помощи были сняты посмертные маски и что он даже ими
«приторговывает»!
Правда, сегодня «именитых» голов нет (как раз падает двадцатая, совсем никому не известная!). Не будет и почти традиционного обнесения самой знаменитой «главы всей партии» вокруг эшафота. Не покажешь же толпе отрубленную голову какой-нибудь безвестной судомойки?…
Двадцать первая голова… Она еще на плечах… Еще один рабочий-санкюлот. Как он напоминает самого первого номера! Такое же нечистое лицо, такой же низкий лоб, такие же бессмысленные глаза. Ожиданием смерти и приговором этот человек доведен до состояния безмозглой домашней скотины (которой, впрочем, он и был, по сути дела, всю свою жизнь!), – он мычит и шатается на подкашивающихся ногах, чувствуя своими волосатыми ноздрями запах крови и уже почти ничего не осознавая.
Гремит нож, и гильотина избавляет его от мучений. Его и еще многих, идущих следом за ним.
Раз за разом нажимает на рычаг Шарль Анрио, и вот уже в живых остается меньше половины номеров. Все больше голов оказывается в корзине, наполняются трупами многочисленные деревянные ящики у помоста, все труднее становится помощникам Сансона обмывать окровавленные части гильотины, – кровь все больше впитывается деревом.
Дело идет к концу – номер сорок четвертый… Да, Шарль Анрио не забудет этот день 19 мессидора, – как-никак они казнили целых пятьдесят девять человек! – по крайней мере, до тех пор, пока эта цифра не будет превзойдена. А то ведь еще 7 прериаля у них был всего-навсего один осужденный. Да и до этого казнили лишь по несколько человек в день, ну по десятку. Редко-редко когда доходило до двадцати. Так, 19 флореаля они «обработали» двадцать восемь человек. Тогда и был пройден, наконец, рубеж двадцати двух казненных жирондистов – процессы Эбера и Дантона так и не смогли с ним сравниться по числу участников. Зато после «робеспьеровского закона» от 23 прериаля дело пошло: уже через день, 25-го числа, они казнили сразу семнадцать человек, 26-го – тридцать шесть, 27-го – тридцать семь и, наконец, 29 прериаля, в день «красных рубах», они «обработали» сразу 54 души… Но вот сегодня пройден и этот рубеж…
Да, далеко они продвинулись от того опыта с гильотиной, начатого два года назад 17 апреля в Бисетре. Бежал из Франции человеколюбивый доктор Гильотен. Король Людовик, предложивший необычную треугольную форму лезвия, сам пал под гильотинным ножом. От робких казней отдельных лиц (первая публичная состоялась 25 апреля 1792 года) Сансон и его команда перешли к уничтожению целых толп!
Безумие заразительно. Глядя на вереницу идущих один за другим под нож разных людей: стариков и старух, женщин и девушек, сильных здоровых мужчин и совсем еще молодых юношей, Шарль Анрио вдруг начинал испытывать какое-то странное желание. Чтобы избавиться от него, он закрывал глаза, но, даже не видя блестевшего над своей головой лезвия, он все равно слышал его стук и физически всем своим существом ощущал, как содрогается помост от тяжести ступавших по нему тел. Словно это энергетические флюиды обрываемых им жизней, пропитывая весь эшафот, пронизывали и всех находящихся на нем людей и властно звали их туда же – в небытие. И тогда Сансону самому хотелось встать в роковую очередь, грудью прижаться к окровавленной доске, упасть с нею под нож и, наконец, самому на себе ощутить то, что до сих пор ощутили тысячи и тысячи уже умерщвленных новым порядком граждан.
Это временами приходившее к нему желание было таким же странным, как и заветная мечта Сансона, мечта, о которой он никогда и никому не рассказывал, даже собственной жене и детям. Ему хотелось еще более увеличить «пропускную» способность гильотинного станка и довести ее до какой-нибудь совсем небывалой цифры, так чтобы привести в удивление весь мир на все его немногие оставшиеся до Конца Света дни. До какой цифры – Сансон и сам не знал. Эта мысль становилась навязчивой идеей Шарля Анрио, он гнал ее от себя, но она возвращалась к нему в его снах. Стоило ему ночью в постели закрыть глаза, перед которыми все еще стоял нескончаемый поток казнимых, текущих сквозь маленькое окошко его «рабочего» станка, как ему уже представлялась не одна гильотина, а целый ряд выстроившихся друг за другом гильотин; нет, даже не ряд – огромная площадь, заставленная эшафотами до самого горизонта, и к каждому – бесконечная цепочка осужденных. Бесконечные ряды мертвецов несли в руках собственные головы. Из голов же укладывались целые холмы, головы отшвыривались ногами как капустные кочаны, головы нанизывались на толстые веревки гирляндами и развешивались между деревьями.
