Василий Потто - Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова
Но в ту минуту, как гибель отряда казалась почти неизбежной, подоспел батальон подполковника Краббе. Он разметал черкесские скопища и спас горсть оставшихся в живых героев.
К крайнему прискорбию, кровавое дело это стоило отряду храброго майора Витязя, не пережившего тяжких ран и через три дня скончавшегося в Анапе. Едва ли кто-нибудь укажет теперь его могилу, но память о нем живет и долго еще будет жить в Черноморском крае, где одна из первых казачьих станиц, перенесенных за Кубань, на вражескую сторону, названа, в воспоминание его блестящего подвига и доблестной смерти, Витязевской.
После этого кровавого боя особенно выдающихся событий в окрестностях Анапы уже не было, и в 1809 году только небольшая флотилия черноморских казаков, пройдя по Кизильтажскому лиману, истребила несколько береговых черкесских селений. Зато в 1810 году, когда казацкий атаман Бурсак громил абадзехов, а полковник Рудзевич[60], сменивший в Анапе Панчулидзева, сделал, со своей стороны, удачный набег за Кизильтажскую косу, горцы подстерегли отряд на обратном пути и, верстах в пятнадцати от крепости, напали на него в огромных силах. Они пытались даже совсем истребить отряд, зажегши вперед его степь, как сделали это когда-то крымские татары с Сагайдачным, но, к счастью, пожар был скоро потушен, и отбитые пушечными выстрелами горцы рассеялись.
Отлично понимая, что спокойствие в крае не водворится до тех пор, пока турки будут сидеть на черноморском побережье, Рудзевич, в декабре 1810 года, собрал отряд и пошел разорять турецкую крепость Суджук-Кале, теперь игравшую ту же роль, что и Анапа. С потерей для турок Анапы все жизненные нервы закубанских народов сосредоточились именно в Суджук-Кале, который из скромного татарского городка уже за тридцать лет перед тем преобразился в довольно сильную турецкую крепость. Черкесы дорожили этим местом не менее турок, потому что здесь они получали оружие, боевые припасы, деньги и хлеб; здесь они продавали своих дочерей и невольников и здесь же имели всегда готовые суда для эмиграции в Турцию. В этом именно и лежала причина, почему шапсуги и натухайцы, земли которых прилегали к Суджукской крепости, так крепко стали на ее защиту. Рудзевич, однако же, разбил их скопища наголову и двадцать четвертого декабря, в рождественский сочельник, взял и разорил Суджук до основания. Экспедиция эта имела последствием, что все племена, обитавшие по северо-восточному берегу Черного моря, изъявили покорность. Рудзевич получил за нее чин генерал-майора и орден св. Георгия 3-ей степени.
Между тем, благодаря разумной политике анапского коменданта генерал-майора Бугхольца, женатого притом же на черкесской княжне из абадзехской фамилии Дауровых, между племенами, населяющими окрестности Анапы, мало-помалу начала образовываться довольно сильная партия, преданная интересам России. Нет сомнения, что дела приняли бы еще лучший оборот, но, к сожалению, в 1812 году, по заключении Бухарестского мира, Анапа опять возвращена была Турции, а вместе с ней снова поступили под турецкую опеку и все горские народы, обитавшие по левую сторону Кубани. Говорят, что турки ставили непременнейшим условием мира возвращение Анапы и Поти и что на этом настаивали больше всего высшие турецкие сановники, получавшие именно из этих пунктов красивейших невольников и одалисок для своих гаремов. Как бы то ни было, но уступка столь важного приобретения может быть объяснена только той поспешностью, с которой необходимо было кончить одну войну, чтобы все силы государства направить тотчас же против другого врага, несравненно более опасного; это было то время, когда Наполеон стоял на Немане и, указывая своим полкам на бесконечную ширь русских полей, гордо произносил известные слова: «Россия увлечена своим роком!»
V. ГИБЕЛЬ НОВОГРИГОРЬЕВСКОГО ПОСТА (1809 ГОД)
Все то минуло, остались
Лишь могилы в поле,
Те высокие могилы,
Где лежит зарыто
Тело белое казачье,
Саваном повито.
"Спускаясь вниз по течению Кубани к Ахдынизовскому лиману, вы погружаетесь в самую глубину черноморских плавней и находитесь в последнем, низовом участке кордонной линии, самом невыгодном и неудобном для обеспечения ее от опасности.
Мрачна эта дымящаяся, туманная закраина зеленых степей, представляющая собой необнимаемые глазом болота, задернутые дремучим лесом камышей, с узкими между ними прогалинами сухой земли, которые служат путями только для хищных шакалов и горцев.
Напрасно взор ваш, измученный мрачным однообразием узкой дорожной просеки, ищет простора или предмета, на котором мог бы отрадно остановиться и отдохнуть.
Дремучий, безвыходный камыш! При ином повороте лениво подползет к дороге узкий ерик, дремлющий в своем заглохшем ложе под одеялом из широких листьев водяного лопушника, либо протянет к вашему стремени свои усохшие, искривленные ветви чахлая ветла, словно увечный, покинутый товарищами путник. Молит он проезжего о помощи, а проезжий... как бы только самому скорее проехать. Кое-где мелькнет дикая коза и перебежит фазан, кое-где покажется высокая пика разъездного казака, молчаливого, бесстрастного и угрюмого, как окружающая его местность. Глушь и оцепенение кругом. Только невнятный шепот камышей, только однозвучное жужжание кружащих над вашей головой насекомых, да, при объезде какого-нибудь лимана, кваканье целого сонма лягушек... Там долетит до ваших ушей какой-то задушенный вой, быть может, волчий... а там резкий тоскливый писк ждущих корма птенцов хищной птицы.
И это вздрагивание, и этот бред погруженной в горячечный сон природы отдается в вашем чувстве самосохранения заветным memento mori. Покинутое внешними впечатлениями воображение разыгрывается, наполняется мрачными представлениями опасности близкой, готовой вспорхнуть из-под копыт коня. Зловещее предчувствие неравного боя, смерти, внезапного плена и неволи в горах налегает свинцом на душу... Завидев прежде вас обгорелый пень, чуткий конь поднимает голову, храпит и робко путает свои шаги. И вот где-то близко затрещал тростник, может быть, под клыком кабана, может быть, под чувяком психадзе... Всадник вздрагивает и торопливо заносит руку на приклад ружья. Чу! Раздался выстрел и в медленных перекатах замер где-то в бездонной глубине, в бесконечной дали. И стая лебедей тяжело поднялась над лиманом, и стадо кабанов шарахнуло в камышах с треском и гудением... И всадник едва может сдержать сполохнувшегося коня.
Всю ночь, от сумерек до света, и вверх и вниз но Кубани ходили разъезды, обыкновенно выбиравшие спой путь по прибрежным тропинкам, скрытым от глаз высоким камышом или кустарником.
Проезжая по Кубани поздним вечером (конечно, по казенной надобности) и тревожно приглядываясь к мелькающим мимо вас в темноте кустам, не выскочил бы из них головорез шапсуг, вы не видите разъезда, а он вас видит... Заметив, как беспокойно вы оглядываетесь то на ту, то на другую сторону, разъездный моргнул усом и думает про себя: «Не бойтесь, ваше благородие, езжайте себе, глаза зажмуря, ведь мы не спим!»
Да еще вы были версты за две, как он уже остановил коня, насторожил ухо и наострил глаз. И когда вы пронеслись мимо него и вновь умчались в темную даль, он все еще прислушивается к печальному звяканью колокольчика – не прервется ли оно вдруг... И добродушно провожает вас пожеланием, чтобы ваш поздний ужин не остался кому другому на завтрак"[61].
Посреди такой-то именно местности, между Лхдынизовским и Кизилташкинским лиманом, соединяющимися между собой широкой лентой Кубани, стоял Новогригорьевский пост, как бы запиравший вход в узкие ворота Таманского полуострова. На посту находилось шестьдесят человек черноморских казаков и до сорока солдат Азовского гарнизонного батальона, под общей командой постового начальника зауряд-хорунжего Похитонова.
Постовая служба здесь была трудна и опасна, потому что плавни давали возможность хищным психадзе прятаться в виду самых кордонных вышек. Зато малейшие признаки: пыль, поднятая ветром, шум прибрежного камыша, шелест кустов, тревожные крики птицы – все обращало на себя внимание человека, чуткого к опасности, и заставляло его настораживать и слух свой и зрение.
Однажды, одиннадцатого мая 1809 года, часовой казак, стоявший на вышке Новогригорьевского поста, заметил в плавнях что-то весьма подозрительное: и мошкары вилось, как будто бы, больше обыкновенного, и птица кричала тревожнее... Насторожившись, он начал зорко всматриваться в синюю зловещую даль, откуда нет-нет да и нагрянет, бывало, грозовая туча черкесского набега. Вот, сквозь дремучий лес камыша, действительно, что-то сверкнуло на солнце; брякнула где-то кольчуга наездника; глухо отдавался по мягкому илу топот тихо ступающих коней. Это уже не психадзе, это – хеджреты... Но хеджреты среди белого дня не пойдут в одиночку или мелкой партией; стало быть, это собрание[62].
