Андрей Андреев - Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы
В гумбольдтовском принципе «уединения и свободы» содержались, хоть и не названные прямо, новые трактовки «академических свобод» – не в смысле корпоративных привилегий, а по отношению к науке. В его меморандуме подчеркнуто равноправие профессоров и студентов, совместно принимающих участие в научном процессе: «Не преподаватель присутствует для учащегося», гласит классическая гумбольдтовская формула, «но оба они – для науки».[1198] Поэтому к зародившейся еще в XVIII в. свободе преподавания (Lehrfreiheit) классический университет присоединяет и свободу обучения (Lernfreiheit), которую так горячо отстаивал Шлейермахер. Студент, пользующийся такой свободой, трактовался Гумбольдтом как самостоятельная, самоопределяющаяся личность. «Переход от школы к университету подводит черту в жизни юноши… Школа в случае успеха поставляет такого питомца, который душевно, нравственно и интеллектуально может быть предоставлен свободе и самостоятельности, и тогда, избегнув принуждения, он переходит не к праздности или практической жизни, но утоляет свое стремление возвыситься до той науки, которая прежде лишь как бы издали была ему показана».
Конечно, полная реализация принципа Lernfreiheit могла основываться только на высоком уровне школьного образования и потому непосредственно смыкалась с предложенной тогда же Гумбольдтом гимназической реформой, связанной с введением обязательного государственного выпускного экзамена (Abitur). В этом даже можно усмотреть парадокс: вдохновленные романтической философией реформы носят в то же время прагматический характер, использующий инструменты государственного регулирования. Но дело просто было в том, что Гумбольдт искренне убежден: наибольшую пользу государству принесут образованные люди, а подлинное образование возможно именно через соприкосновение с чистой наукой, на что и были направлены все его принципы.
Столь же парадоксально выглядит и сочетание внутренней независимости университета и права государства назначать его профессоров. Гумбольдт подчеркивал, что выбор университетских преподавателей должен принадлежать не им самым, а исключительно государству, объясняя это извечными антагонизмами в среде ученых. Как опытный администратор высокого ранга, Гумбольдт не был склонен романтизировать облик университетских профессоров, напротив, в одном из писем отозвался о них как о «самом необузданном и труднее всего усмиряемом роде людей».[1199] По сути его система предполагала тонкое равновесие, сохранявшее интеллектуальную свободу в науке и преподавании как от политического насилия извне, так и от корыстных покушений изнутри университета. На практике же и здесь Гумбольдт подразумевал простой критерий – эффективность университетской деятельности с точки зрения государства, т. е., согласно высказанным выше принципам, максимальное раскрытие научного потенциала ученых. Развитие этой идеи в дальнейшем можно видеть в системе проводимого государством конкурсного замещения должностей в университетах по результатам научного отбора, которую восприняли во многих странах мира.
Итак, заложенная в принципах Гумбольдта модель осуществляла качественный скачок в истории университета, представляя собой осознававшийся уже современниками реформатора и звучавший как девиз при основании Берлинского университета переход от Universitas magistrorum et scholarum («объединения преподавателей и студентов») к Universitas litterarum («объединению наук»).[1200] Прежняя идея университета как корпоративного союза ученых была заменена Гумбольдтом на новую идею всеобъемлющей и единой науки, находящейся на институциональном обеспечении у государства, которое ради его же эффективности само ограничивало свои возможности вмешательства. Идейная база для такого скачка была подготовлена мощным интеллектуальным движением неогуманизма, куда внесли вклад различные авторы от Шиллера до Шлейермахера, и именно поэтому модель классического университета смогла продолжить свое развитие дальше, уже без прямого участия в этом самого Гумбольдта (и даже, что интересно, независимо от знакомства с его конкретными работами, которые были впервые опубликованы лишь на рубеже XIX–XX вв.).
Указ об основании Берлинского университета был подписан королем Фридрихом Вильгельмом III 16 августа 1809 г., после чего Гумбольдт принялся за формирование профессорского корпуса. Реформатор рассматривал университет как собственное, любимое детище, писав близким: «Это новое учреждение доставит мне еще много забот и труда, но вместе с тем и много радости, так как оно действительно устроено исключительно мною».[1201] Подготовка к открытию университета проходила довольно быстро, и занятия смогли начаться уже в октябре следующего, 1810 г. К этому времени был подготовлен предварительный Регламент (введенный в действие 24 ноября 1810 г.), а окончательный Устав Берлинского университета подписан королем Фридрихом Вильгельмом III 31 октября 1816 г. и вступил в силу с весеннего семестра 1817 г., просуществовав без изменений в течение всего XIX в.[1202]
Как предварительный, так и окончательный Уставы Берлинского университета разрабатывались комитетом его профессоров в составе Ф. Шлейермахера, Ф. фон Савиньи, А. Бёка.[1203] Все трое принадлежали к числу выдающихся немецких ученых, развивавших и воплощавших в своем преподавании идеи неогуманизма. Естественно поэтому, что хотя, как упоминалось, декларации В. фон Гумбольдта и его знаменитый меморандум не были тогда опубликованы и не стали фактом общественной мысли, но сходные идеи через его единомышленников вошли в нормативные документы этой эпохи.
Так, уже в предварительном Регламенте 1810 г. были зафиксированы два важнейших положения, отражавшие принцип свободы преподавания и принцип единства обучения и научного поиска. Свобода преподавания воплотилась в том, что Регламент, в целом очерчивая сферу каждого из четырех традиционных университетских факультетов (богословского, юридического, медицинского и философского), не представлял никакой их конкретной предметной структуры, т. е. кафедры как таковые отсутствовали. Напротив, в п. 6 Регламента утверждалось, что «даже если ординарный или экстраординарный профессор приглашен для чтения определенного предмета, он этим совершенно не ограничен, но имеет право читать лекции по всем принадлежащим к его факультету дисциплинам»; факультет же лишь отвечает за «полноту учебы» так, чтобы каждый учащийся в течение трех лет получил бы возможность выслушать лекции по всем основным предметам данного факультета.[1204] Единство науки и обучения закреплялось в п. 1 тем, что университет «образует органическое целое» с находившейся в Берлине Академией наук, научными институтами и собраниями.[1205]
В соответствии с замыслом Гумбольдта в Уставе Берлинского университета прусский король провозглашал, что «ординарные и экстраординарные профессора приглашаются и определяются в должности Нами и Нашим министерством внутренних дел» (гл. 1, п. З).[1206] При этом система назначения профессоров дополнялась другой категорией преподавателей, появление которой служило важным развитием идеи свободы преподавания. Речь идет о приват-доцентах – преподавателях, стоящих вне штата университета и читающих лекции за плату, получаемую от слушателей (т. н. Honoraria). Чтобы стать приват-доцентом, необходимо было иметь ученую степень доктора и пройти процедуру Habilitation, для чего подать заявку на определенный факультет и согласовать с ним тему публичной лекции, которая «дана факультетом или выбрана соискателем» (обычно соискатель представлял руководству факультета на выбор три темы, из которых утверждалась одна). Сама лекция велась в форме свободного доклада (in freiem Vortrage), и объявление о ней публиковалось в университете, а по результатам факультет выносил окончательное решение о допуске кандидата к дальнейшему чтению лекций (гл. 8, п. 4). Следует подчеркнуть, что именно в Уставе Берлинского университета приват-доценты, т. е. ученые, читающие курсы по своему выбору, без каких-либо предписаний, впервые были «конституированы» как важная часть классического университета.
Занятия новой Alma Mater Berolinensis начались в октябре 1810 г. без всякой помпы и праздника, в немногих только что отремонтированных комнатах дворца прусского кронпринца, где не хватало столов и стульев.[1207] В этом можно найти символическое отражение того состояния, в котором находилась Пруссия периода своего внешнеполитического унижения. Ничто при открытии Берлинского университета еще не говорило о каких-либо притязаниях стать образцом в национальном или даже интернациональном масштабе. Только накопленная здесь «критическая масса инфраструктуры и духа»[1208] (а об обеспечении и того и другого Гумбольдт успел позаботиться) привела затем к той признанной роли, которую сыграл этот университет в истории высшего образования и науки.
