Эрнест Лависс - Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая
Его небольшие романы Хроника времен Карла IX (Chro-nique du temps de Charles IX), Коломба (Colomba), Кармен (Carmen) отличаются логической последовательностью, сжатостью и силой впечатления, достойными великого художника; его повести Двойная ошибка (La Double meprise), Илльская Венера (La Venus oVllle), Этрусская ваза (Le Vase etrusque), Взятие редута (L'Enlevement de la Redoute), Локис (Lokis) представляют сжатые, насыщенные романы, написанные с самобытной мощью, уверенностью и, несмотря на полное отсутствие заботы о красочности и образности, с ослепительной иногда силой слога, обличающими большого мастера.
Мериме в такой же и, быть может, даже в большей степени, чем Стендаль, был родоначальником психологического романа, т. е. настоящего французского романа, если только верно, что французы — это, по преимуществу, «моралисты, умеющие писать». Историк и археолог, такой же добросовестный, как и в своих беллетристических произведениях, с интересом изучавший иностранные литературы, как он с интересом изучал все, Мериме оставил после себя несколько хороших исторических книг и первый ознакомил французов с русской литературой. Но его вечной славой останется то, что он был первым из французских новеллистов, а может быть — и из новеллистов вообще.
Историки. Царствование Луи-Филиппа было знаменательной эпохой французских историков.
В 1824 году Минье опубликовал свое четкое и мастерски написанное резюме Истории французской революции. Затем, почти одновременно, Тьер выпустил свою пространную Историю революции, за которой последовала медленно подготовлявшаяся и писавшаяся в продолжение двух десятков лет замечательная История Консульства и Империи — образец повествования ясного и легкого (несмотря на подавляющее обилие документов), и вместе с тем образец «правительственной истории», т. е. истории, которая написана государственным человеком, знакомым со всеми деталями, ресурсами и слабостями военной державы в каждый данный момент и при всех обстоятельствах. Она может быть названа «требником государственных людей», как книга Коммина[157] — «требником королей».
Гизо, бывший со времен Империи профессором Сорбонны, выпускал в свет, особенно начиная с 1820 года, целый ряд серьезных исторических трудов, пожалуй, излишне систематичных, импонирующих своей размеренностью и строгим стилем: Курс новейшей истории, Общая история цивилизации в Европе, История цивилизации во Франции; а после своего удаления от власти составил Мемуары для истории моего времени, являющиеся полной парламентской историей Франции от 1830 до 1848 года.
Мишле начал писать свою обширную Историю Франции от древнейших времен вплоть до 1815 года. В этом сочинении он обнаружил дарование историка, поэта, художника, пылкого оратора, способного с поразительной силой воскрешать исчезнувшие народы и исторические личности, окутанные дымкой седой старины. Сочинение это написано неравномерно, но некоторые отдельные части, например вторая половина средних веков, главы о Жанне д'Арк, Людовике XI, Ренессансе, могут быть признаны шедеврами в научном и в литературном отношениях. Отрываясь по временам от своей огромной исторической работы, Мишле иногда совершал экскурсы в другие области и здесь давал полный простор своим поэтическим склонностям. Он выказал себя настоящим поэтом в прозе в своих восхитительных книжках Птица, Насекомое, Море, Гора — каникулярных работах, которые одни могли бы прославить кого угодно.
Товарищ Мишле по Коллеж де Франс, туманный Кине, настолько же пасмурный, насколько Мишле ослепителен и блестящ, также был поэтом, для которого история служила поводом измышлять и сооружать системы. Эти системы были отчасти поэмами и отчасти грезами. Стилист он был хороший, хотя и многословный, гармонический и плавный в той же мере, в какой Мишле был нервным, изломанным и как бы трескучим; он эффектно развертывал легко раздувавшуюся и ритмическую ткань своей фразы и заставлял читателя попеременно то желать несколько большей простоты, то мириться с торжественностью. Позднее, в двух прекрасных книгах, по своему характеру совершенно различных, Кине сделался более ясным, более простым и, не переставая быть оратором, начал писать более по-французски. Революция — книга, богатая новыми идеями, заставляющая мыслить и показывающая историка-философа, — философа, который в значительно большей мере сделался историком, и историка, который создал для себя гораздо более четкую философию. Сотворение мира — красиво написанный этюд о переворотах, которые, по всем вероятиям, пережила наша планета, и вместе с тем опыт нравственной философии, почерпнутой из зрелища вселенной и размышлений об ее истории.
Мысль Кине освобождалась постепенно и никогда не была более светлой, а следовательно, и слог его никогда не был более прекрасен, чем в те годы, когда автор уже приближался к своему концу. Такая медленность развития сообщает иногда литературным судьбам в некотором роде драматический интерес.
Изучение Востока за 1830–1848 годы не только не прекратилось, но даже было в чести больше, чем когда-либо. Египтология имела своими представителями по прежнему Шамнольона-Фижака[158], а кроме того Летронна, издавшего в 1833 году свою диссертацию Звучащая статуя Мемнона с точки зрения ее отношений к Египту и Греции, Сборник греческих и латинских надписей в Египте, рассмотренных в связи с политической историей и т. д., и Прис д'Авена, обнародовавшего в 1836 году собрание важнейших египетских памятников.
Ассирология сделала значительные успехи благодаря трудам французского консула в Моссуле Ботта, открывшего развалины Ниневии и дворец в Хорсабаде. Именно в это время в Луврском музее появились гигантские быки с человеческими головами, увенчанными тиарой.
Изучение Персии значительно облегчилось благодаря сделанному Эженом Бюрнуфом переводу Вепдидад-Саде — сочинения, приписываемого Зороастру. На семитскую цивилизацию пролит был новый свет Мунком в его книге о Палестине (1846), Франком в его этюде Каббала, религиозная философия евреев, Письмами об истории арабов до Магомета Фюльжанса де Френеля и Опытом истории арабов Коссена де Персеваля.
Исследование индусской литературы энергично велось Эженом Бюрнуфом, который перевел Бхагавата-Пурана, и Гарсеном де Тасси, написавшим Историю индусской литературы. С другой стороны, Станислав Жюльен (перевод философа Мен-цзыит.п.), Теодор Пави (перевод китайских сказок), Гуллар д'Арси (перевод китайских песен и поэм) и другие продолжали и дополняли те исследования в области синологии, которые с таким блеском начаты были во Франции Гинем (Обзор китайской литературы в Записках Академии надписей, тт. XXVI, XLII, XLIII) и Абелем де Ремюза (Опыты о китайском языке и литературе, 1811; Записки о китайских книгах Королевской библиотеки, 1818).
Ораторы. Главными ораторами рассматриваемой эпохи бы лет те самые люди, которых мы только что характеризовали как историков, — Гизо и Тьер, обладавшие диаметрально противоположными качествами, словно для того, чтобы позволить наблюдателю насладиться зрелищем контрастов и параллелей: один — торжественный и даже несколько надменный, говоривший важно и повелительно, другой — живой, остроумный, по внешности небрежный, умевший, как никто, пленять и покорять слушателя; оба — самодержавные владыки слова как импровизированного, так и заранее подготовленного, оба одинаково грозные в политических спорах, — они сообщили французской парламентской трибуне такой блеск, какого она не имела ни при Реставрации, ни даже во время Революции, и какого никогда не получала уже впоследствии.
Наряду с ними возвышались: Монталамбер, ученик Ламеннэ, но оставшийся в лоне католической церкви, прекрасный оратор, патетический и сентиментальный, но умевший при случае быть остроумным и едким, написавший превосходную книгу
Иноки Запада, и Берье, уже зрелый в эту пору, прославившийся в молодости как адвокат на процессах Нея, Ламеннэ и Шатобриана, а теперь продолжавший отстаивать легитимизм 45 горячностью, страстной серьезностью и такой красотой устного слова, о которой долго вспоминали современники.
В стороне от политической трибуны стоял Лакордер, со своим пламенным красноречием, не совсем свободным от влияния дурного вкуса, но глубоко волновавшим умы и сердца; ему удалось отчасти вернуть церковную кафедру к наиболее славным дням ее прошлого.
Критики. Критики в то время были весьма многочисленны, и среди них встречались люди большого таланта. Между 1820 и 1830 годами Вильмэн в Сорбонне делил громкие триумфы с Гизо и Кузеном. Прежде всего он был очень красноречив, помимо того он же положил начало новой критике. Великие успехи исторической науки и искусства поразили его и оказали на него сильнейшее влияние. Он счел нужным тесно связать критику с историей и говорить о писателях не иначе, как старательно выясняя их отношения к стране, к эпохе и к обстоятельствам, среди которых они жили. Это — значило обновить критику и сообщить ей всю важность последовательного изучения истории цивилизации. Программа была слишком значительна, чтобы он мог ее целиком выполнить, но хорошо уже то, что он начертал ее и не забывал в своих исследованиях и на своих лекциях. Это сообщало преподаванию Вильмэна характер менее догматический, т. е. менее произвольный, и более реалистический, т. е. более живой. Слушатели до известной степени чувствовали, что живут одною жизнью с теми авторами, о которых он говорил им. Этот метод, продолженный другими гораздо дальше и применявшийся с такой систематической строгостью, на которую Вильмэн, — к счастью, не был способен и о которой он не помышлял, дал в конечном итоге очень хорошие результаты и способствовал тому синтезу всех наук, который всегда останется затаенной, неосуществимой и благотворной мечтой человеческого разума.
