Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 — начало 20-х годов XVIII века
Русские министры требовали, чтоб министры королевские обстоятельно отвечали на каждую статью «мемории досадам ». Прислан был ответ, ловко написанный, но далеко не удовлетворительный, потому что главное средство защиты, употребленное королевскими министрами, состояло в утверждении, что король и его министры оклеветаны пред царем, что во всех их сношениях, указанных в «мемории», не было ничего вредного для русских интересов и для интересов союза, а некоторых сношений и вовсе не было. Царские министры упрекали короля за тайное сближение с Францией и в доказательство сближения приводили то обстоятельство, что французский посол в Константинополе из врага сделался доброжелателем Августа. Что ж, отвечают королевские министры, за это вместо упреков надобно благодарить короля, который постарался из врагов сделать друзей, а кто ему друг, тот друг и всем его союзникам. Относительно Шпигеля отвечали, что этот человек действовал, как глупец, не имея никаких поручений от короля, а за глупость нельзя жестоко наказывать, тем более что от его глупости ничего вредного не произошло; несмотря на то, Шпигеля хотели заключить в Зонненштейн — самое жестокое наказание, какому мог быть подвергнут этот дурак, и после самого строгого допроса. Поляки, принадлежавшие к партии Лещинского, прощены для того, чтоб отвести их от этой партии. Оправдывая себя, королевские министры сильно вооружались против Дании: по их словам, изобразить обстоятельно все непорядочные поступки датского двора заняло бы слишком много времени; прямо говорят, что люди, находящиеся при датском дворе, оклеветали царю польского короля и его министров. Любопытно, как отделались королевские министры от упрека, что королевский посланник Лос письменно в мемориале просил об остановке русских войск в Польше; Лос, отвечали министры, действовал без указа, из доброго намерения, зная, что царскому величеству это будет не неприятно; такой поступок можно назвать погрешностию министра, а не виною. Ни сенаторы, ни граф Флеминг, по словам министров, никогда не просили об оставлении русских войск в Польше, только послано было письмо к турецкому сераскиру в Хотине о вступлении русских войск в Польшу да граф Флеминг о тогдашних конъюнктурах некоторые не в указ резонементы изобразил и передал русскому послу Долгорукому, фельдмаршалу Шереметеву и переслал к царскому двору. На угрозу объявить полякам о замыслах саксонских относительно Польши королевские министры отвечали, что они этого не понимают: если некоторые особы говорили об этом в частных разговорах, то их слов не следует смешивать с делами министерскими. Царское величество сам знает, что давно от известного двора (прусского), который теперь переменил свое намерение, об этом деле как в России, так и в Польше предложено было.
Русские министры заметили королевским, что в «мемории досад» нет известий, основанных на ложных слухах. Но долго препираться о старых досадах было некогда; надобно было решить, как действовать для примирения конфедератов с королем. В марте приехали в Данциг к Петру послы Тарногродской конфедерации с изложением причин и целей восстания. В конференции с царскими министрами послы засвидетельствовали, что конфедерация составлена не по шведским интригам, не к пользе неприятеля, но единственно для обороны от несносных тягостей, разорений, убийств и прочих насильств, какие позволяют себе саксонские войска. Просим, говорили послы, чтоб царское величество ни малого сомнения или подозрения не имел, потому что мы во всем полагаемся на его царское величество, надеемся единственно чрез его посредство освободиться от саксонских притеснений. А что конфедераты давно не прислали к царскому величеству с просьбою о посредничестве, в том виноваты сенаторы польские и гетманы, которые всеми способами их от этого удерживали, представляя опасность, которая всегда грозит бессильному от сильного посредника; но конфедераты, видя, что домашние посредники, господа сенаторы, не только ничего не сделали к пользе Речи Посполитой, но и принудили депутатов конфедератских к миру для большого разорения республики; видя, что и гетман Синявский, вместо того чтоб защищать права и вольности Речи Посполитой, только потакает саксонцам и прямо говорит, что, хотя бы все пропало, только б ему при булаве остаться; слыша, что король польский отправил посланника к Порте, а гетман Синявский — к хану крымскому, видя и слыша все это, конфедераты ни за что не хотят подтвердить насильно постановленный договор и отправили своих послов к цесарю римскому и султану турецкому не для того, чтоб просить помощи у султана, но из опасения, чтоб послы королевский и гетманский на них не наклеветали. Так как гетман коронный Синявский никакой помощи не оказывал и не оказывает, а только вред и помешку, то они желали бы другого гетмана на его место, желали бы также перемены некоторых министров и чтоб царское величество в том им помог. Мы приехали, продолжали послы, просить царское величество быть посредником и дать крепкое ручательство, что договор, который будет заключен при его посредничестве, будет соблюдаем саксонцами; в основании договора должны быть два главнейшие пункта: сложение всех податей и поборов, о которых и слышать не хотим, и вывод всех войск саксонских, не исключая и тех 1200 человек, которых король называет своею гвардиею; пусть эта гвардия состоит из поляков. Наконец, послы просили, чтоб русские войска были выведены из Польши и никогда вперед в нее не входили, чтоб государь сделал это по высокой дружбе своей к Польше и сжалившись над бедностию ее несчастных жителей. С тем же приехали и особые послы от Великого княжества Литовского.
Обнадежив и тех и других, что царское величество употребит все старания для успокоения Речи Посполитой, Головкин с товарищами вошел в переговоры с королевскими министрами, и было постановлено, чтоб конгресс уполномоченных с обеих сторон открыт был как можно скорее в Ярославле, именно в средних числах мая по новому стилю. Царь-медиатор назначает полномочным послом своим на конгресс князя Григор. Фед. Долгорукого. При открытии конгресса провозглашается перемирие, во время которого не должно быть никаких неприятельских поступков и контрибуций. По заключении трактата саксонские войска должны быть выведены из Польши в продолжение четырех недель; при короле остается только, по статутам, 1200 человек гвардии, которую он обязан, однако ж, содержать на своем иждивении. Речь Посполитая должна обязаться в случае нового нападения короля шведского оборонять саму себя и короля без всякого вспоможения с его стороны. Посол царского величества князь Долгорукий будет стараться добрыми средствами примирить обе партии; если же которая из них на добрых условиях помириться не захочет, в таком случае посол объявляет, что царское величество будет против не желающей мира стороны и будет иметь посол указ к генералу Рену, чтоб тот шел немедленно из Украйны с войсками и действовал против того, кто не хочет внутреннего покоя.
Вместо Ярославля конгресс собрался в Люблине и вместо мая — в июне месяце. Правление конфедерации поместилось в Ленчне, в трех милях от Люблина, куда привезли и гетмана Синявского, с тем чтоб его судить. Долгорукий, узнав об этом, написал тотчас маршалкам конфедерации, чтоб они во время конгресса под боком у Люблина не смели начинать своих судов и чтоб отдали гетмана ему, послу, на честное слово. «Я чаю, государь, — писал Долгорукий Петру, — что господа конфедераты недовольны теми условиями, которые постановлены в Данциге, и знатно у оных иное намерение не только о гетманах, но и о короле, потому что здесь конфедератские депутаты зело упрямо и нескоро к миру приступают, так делают, как бы чего иного себе ожидали, и есть здесь ведомость, будто писарь коронный недавно был у турецкого паши тайно в Хотине. Фрезер, приезжавший в Данциг послом от конфедерации, был у меня и, наобещав мне много подарков от маршалка конфедерации Ледуховского, объявил, что конфедераты опасаются вперед мести от короля и гетманов и поэтому были намерены хлопотать о королевиче Якове Собеском, также и булавы отдать другим. Я ему не гораздо противно отвечал и просил его о полной доверенности, желая и вперед выведывать чрез него о их намерениях. Бискуп куявский публично во всем заседании конгресса при мне говорил конфедерацким депутатам, что резидент их в Вене публично послу шведскому говорил, что здешняя нынешняя медиация не поведет к миру. Если конфедерацкие депутаты все так станут трактовать, то, чаю, мы не можем и в полгода мир учинить; они для того время длят, что им жаль нынешней власти оставить, понеже мало не все конфедерацкие принципалы из незнатных и убогих особ, и пришли до великой власти и пожитку, что во всем государстве все доходы и пошлины самовластно на себя берут и всем повелевают. Сами депутаты мне в конфиденции объявили, что из них многие не хотят покоя для своего интереса и не думают, чтобы конгресс окончился счастливо без принуждения, потому что непременно хотят литовскую булаву отдать бывшему гетману Вишневецкому, а коронную прочит себе маршалок Ледуховский. Троцкий воевода Огинский и новгородский каштелян Новосельский с товарищи в конфиденции мне объявили, что если ныне от противных факций конгресс будет разорван, то они в Литве будут стараться, чтоб гетману и им быть под протекциею вашего величества, для чего я оных всемерно милостию вашею и протекциею обнадежил. Был у меня Тарло, воевода любельский, и по секрету мне говорил, будто нынешняя их конфедерация зачата в той надежде, что между вашим и королевским величеством недоверие, поэтому надеялись они иметь от вашего величества протекцию, чрез которую от саксонских войск Польшу освободить и другого короля учинить. А как узнали о персональном свидании в Данциге, где будто обновилась между вашим величеством дружба, то стали искать другой протекции и надеются быть посполитому рушению. Я к генералу Рену на Украйну писал, чтоб он о вступлении своем в Польшу наперед для страха к конфедерацким маршалкам написал, что ему указано в Польшу идти не для войны, а только для усмирения, чем можно у них дальние замыслы пресечь. Здесь от неприятельских партизанов многие безделицы полякам внушаются, а те, легкомысленные, всему верят и, на то смотря без ума, гордо поступают. Больше тридцати человек депутатов от разных провинций и войск здесь, на конгрессе, заседают, и между ними таких немного, которые бы основание дела знали, только своевольно кричат, а которые из них лучше знают, те не смеют при оных смело говорить. Я чаю, государь, лучше у донских козаков в кругу, нежели в наших нынешних сессиях; часто с седмого часу до четвертого с полудня кричим, а ничего сделать не можем».
